Режиссёр смерти: Последний дебют
Шрифт:
– Нет-нет, не молчи, пожалуйста! – воскликнула Илона. Слёзы ручьями стекали с её шоколадных щёк. – Мы тебя слушаем!
– Ты плачешь из-за меня?..
– Нет, не обращай на это внимание! Я вовсе не плачу! Говори, говори, умоляю! Только не молчи, не шути!
Сэмюель оглядел остальных, и все кивнули, подтверждая слова Илоны.
– Я так давно никому об этом не рассказывал... Мне правда очень неловко и стыдно перед вами...
– Не стыдись, всё хог’ошо, – сказал Максим Убаюкин. – Говог’и, мы все собг’ались здесь для того, чтобы послушать дг’уг дг’уга.
Сэмюель
– Мне диагностировали депрессию, вернее, что-то хуже депрессии; я так и не понял, что это, но лечение у меня длилось около двух лет. Я пил много лекарств и много раз мы поправляли курс; мне было ужасно стыдно перед мамой, что я такой проблемный, ведь лекарства стоили достаточно дорого и их было много. Я... я почти всегда не видел смысла в жизни, хоть и пытался его найти, пытался жить, вдыхать воздух полной грудью, смеяться и улыбаться, но это было больно, очень больно.
Я большую часть жизни прожил в Октавиусе; мать с отцом были в разводе и жили отдельно: мать со мной – в Октавиусе, а отец со старшей сестрой – в Даменстоке. Мы жили не слишком бедно, но и не богато, в отличие от отца с сестрой, но я никого не виню в этом, не завидую, нет! Я просто... я мечтал войти в люди, стать кем-то значимым, тем, кем можно гордиться и кого можно уважать, доказать всем, что я чего-то стою, что я не бесполезен и важен. Я понимал, что это маловероятно, потому хотел свести счёты с жизнью, однако перед моим замыслом я случайно выиграл в лотерею и, как видите, переехал на эти деньги в столицу. Мама осталась в Октавиусе, не захотела переезжать, потому порой я навещаю её... Простите пожалуйста, я правда очень стыжусь так много говорить...
Сэмюель замолк, стыдливо опустив голову.
– Мне больше нечего рассказать вам. Простите, пожалуйста...
– Не извиняйся, глупый блондинчик! – сказала заплаканная Илона и крепко обняла Сэмюеля, уткнувшись ему в плечо. Ей было до безумия жаль композитора, к которому она сильно привязалась, и безумно стыдно, что она ничего не может сделать, чтобы ему стало лучше.
Сэмюель с удивлением смотрел на Илону и гладил её по голове, повторяя, что всё хорошо.
Спустя несколько минут молчания Илона перестала плакать, утёрла слёзы и спросила, всё ещё обнимая Сэмюеля:
– Кто следующий?
Марьям подняла руку, встала на ноги:
– Давайте я, раз уж такое дело, – и чуть приподняла подол своего длинного ночного платья, явив на свет протез левой ноги. – У меня одна нога фальшивая.
Все шокировано смотрели на её протез, не ожидая такого поворота событий. Одна Элла оставалась спокойной, ибо знала про особенность подруги.
– Что случилось?.. – спросил ошеломлённый Лев.
– В подростковом возрасте я на автобусе попала в автокатастрофу и была единственной выжившей из двадцати человек. Однако за жизнь я поплатилась ногой, – внезапно она звонко рассмеялась. – Будет смешно, если я и в этом кровавом проекте выживу и поплачусь уже второй ногой.
– Надеюсь, такого не будет...
– Я шучу, мой ненаглядный! Но я,
– Удивляет, как ты так спокойно говоришь про свою инвалидность... – сказал Пётр Радов.
– Я это зову не инвалидностью, а своей особенностью, которая делает меня непохожей на серую массу! Но перед сном я его снимаю, так что можете отвернуться, если вам неприятно на такое смотреть.
Лёгкими движениями Марьям сняла протез и положила его неподалёку от себя с ласковой улыбкой, будто укладывала своего любимого ребёнка спать.
– Единственный минус: он о-очень дорого стоил, но зато свои функции выполняет! Вы ведь совершенно не ожидали, что среди вас есть «особенный» человек, правда ведь? Правда?
– Да, не ожидали, – вздохнул Гюль Ворожейкин, отчего Марьям довольно взвизгнула и схватилась за свои щёчки.
– Ура!
Илона, не переставая обнимать Сэмюеля и раздражённая поведением нелюбимой ею Марьям, сказала:
– Так, у нас остался только старый маразматик, который ещё ничего не рассказал!
– Хватит меня обзывать, малявка! – процедил сквозь зубы разъярённый Борис. Девушка показала ему язык.
– Тише, тише, не ссорьтесь! – успокаивающе произнёс Гюль, похлопал Бориса по плечу. – Борис, расскажешь что-то о себе?
Борис задумчиво пожевал зубочистку, взял её в пальцы и дрожащими руками снял каску. Красный ромбовидный рубин на макушке каски сверкнул при свете свечей.
– Это каска принадлежала моему дедушке; он мне её подарил на день рождения, – промолвил он.
– Но почему ты её носишь? – спросил Убаюкин.
– Да, почему? – поддакнула Вита. – Мы слышали, что у тебя... ПТСР.
– Хм... интересно. Но нет у меня никаких диагнозов; я здоров, как бык! И ношу я каску в знак памяти, чтобы помнить своих погибших друзей, жертвы и войну тысяча тринадцатого года; чтобы не забывать тех, кто, храбро сражаясь, пал на земле моей родины – Ренегурбса, – его голос был суров и даже отдавал сталью. Нахмурив брови и увидев, что все внимательно смотрят на него, он продолжил:
– В августе тысяча тринадцатого года в мой родной Ренегурбс ворвались кирнарцы. До сих пор во снах я вижу чёрное небо, что скрывали своими прочными телами бомбардировщики, вижу перед глазами, как люди замертво падают на землю, слышу визги пуль. Мать с отцом пали по дороге к убежищу, а я чудом выжил. Теснясь с остальными выжившими людьми, мы ожидали, когда нас выпустят наши военные, но к нам пришли эти проклятые кирнарцы и вывели на улицу под прицелом!
Землю покрывали кучи мёртвых тел; в воздухе витал железный запах крови и дым пуль; вместо зданий нас окружали обломки. Нас, выживших, взяли в плен, а потом отправили в концлагеря, которые кирнарцы возвели прямо в Ренегурбсе. У нас больше не было имён, только цифры: мне достался номер, где было много шестёрок и троек. Я его уже не помню и не хочу вспоминать.