Роман… С Ольгой
Шрифт:
— Цветы! — по-прежнему удерживаю букет на уровне женского лица, раскачиваю и вращаю им, тычу ей в лоб, нос, рот, подбородок и глаза. — Ты же…
— Убери! — резко вскинувшись, отмахивается от любимых роз, как от чего-то мерзкого. — Иначе… — предупредительно замахивается, отведя в сторону ладонь.
Стиснув зубы, закрываю дверь и, как банным веником, шлёпаю потрескивающей бумагой, в которую завёрнуты цветы, разложив их кое-как на капоте ближе к тому краю, который подпирал, пока с «огромным нетерпением» ожидал жену.
«С-с-с-сука!» — шиплю и
Тонировка на стёклах полностью скрывает сидящую внутри пассажирку, однако убеждён, что она пасёт меня и следит во все глаза за рваными передвижениями возле автомобиля, которые я непроизвольно совершаю.
Выходные будут очень долгими. В этом даже не сомневаюсь. Возбуждённая жена, беспокойно-озабоченные родители и, по-моему, взбесившийся Паштет, мечущийся в переноске на заднем сидении возле Лёльки, как мелкий лев в слишком узкой клетке. На родительской даче, по-видимому, планируется вдребезги расстроенный оркестр, в котором для полного комплекта психованного дирижёра с глазным тиком не хватает.
— Может быть, его выпустить? — забравшись внутрь, предлагаю, пока устраиваюсь в своём кресле.
— Может быть, мы тронемся? — Лёлик отвечает.
— Тронемся? — вполоборота задаю вопрос. — Считаешь, недостаточно пока? За пинком страдаешь?
— Хам! — выплёвывает, не скрывая раздражения.
— Прекрати! — цежу в ответ ей через зубы.
Всего лишь семь часов утра, а она уже, как туго сжатая пружина, для незамедлительной отдачи взведена. Во что всё это перейдёт, как только мы приедем и начнём устраивать наш хлипкий быт на свободной от благ цивилизации, почти нетронутой природе?
— Давай его сюда. Здесь не забалует. Тихо, Пашка. А ну-ка! — пугаю голосом и мягко хлопаю ладонью по рулю.
— Не кричи на него! — Оля включает «адвоката» и защитника природы от вмешательства человека в установленные порядки.
— Какая муха тебя укусила? — через зеркало наблюдаю, как подрагивающими пальцами жена перебирает аккуратный пластиковый бант на приготовленном для отца подарке. — Что случилось?
— Поехали, — сцепив зубы, сипит и давится непроизнесёнными словами, громко сглатывая.
— Освободи Пашку, амнистируй шустрого, — нажимаю кнопку запуска движка. — Поносится по салону и затихнет. Он, видимо, свободолюбивый парень. Возможно, считает, что мы везём его на экзекуцию к врачу.
— Экзекуцию? — жена зло прищуривается и наконец-таки встречается со мной глазами, которые я, не выдержав ледяного взгляда, опять трусливо отвожу.
— Он ведь лишится того, что делает его мужчиной в кошачьем мире, конечно.
— Дорогого, стало быть?
— Ты извини… — пренебрежительно хмыкнув, пытаюсь опротестовать, чтобы доказать, как важна интимная жизнь для живого существа, и для человека в том числе. — Продолжение рода никто не отменял. Пашка рассчитывает на то, что станет батей и…
— Сочувствуешь?
— Да, — а я ведь задираю нос. — И завидую!
—
— У него есть шанс.
— Шанс на то, чтобы в драке сдохнуть?
— Что?
— За какую-нибудь шлюшку Паштет отдаст правое ухо, например, или потеряет глаз, или получит травмы, несовместимые с жизнью, и уйдет на радугу.
— Предпочитаешь украсть у него возможность доказать свою состоятельность?
— У вас в тестикулах состоятельность сосредоточена?
— Оль…
— Поехали, Юрьев! Паштет переживёт. Побудет несостоятельным, зато останется живым.
— И без разбитого сердца.
А я, видимо, в ударе. Чёрт побери!
— Поехали!
— Ты кастрируешь живое существо, потому что обижена на всех? Намерена отыграться на слабом, потому что…
— Ты же отыгрался, обидевшись на меня. Я…
— Замолчи, — тихо говорю. — Зачем каждый раз переводить на то, что не имеет никакого отношения ко всему происходящему в этом, сука, блядском мире. Я… Я пережил! А ты…
— Юрьев, смирись с тем, что кот будет холостой в прямом и переносном смысле. Иначе…
Ну-ну? Очень интересно, что случится, если Пашка оплодотворит какую-нибудь лихую Мурку, которая подгонит для развязки свой пушистый хвост.
— Поехали, — поглядывая исподлобья на раскачивающийся по капоту обречённый на скорое падение букет, хрипит и собирает пальцы в небольшие кулаки. — Выступаем перед зевающей публикой, как жалкие комедианты. Мерзко!
Мотор рычит и звонко взвизгивает, а машина, выкорчёвывая с корнем тормоза, срывается с места. Цветы, естественно, слетают с неустойчивой поверхности, при этом попадая под задние колеса, которыми я специально наезжаю на длинные стебли, круша обёртку, растаскивая на шелковые нити ленту и ломая моментально, безболезненно и без агонии, хребты отвергнутых женой растений.
— Палач, палач, палач. Убийца! — сзади раздается громкий всхлип, затем идёт тяжелый вздох, а на финал Лёля прячется в обескровленных ладонях. — Сволоч-ч-ч-чь! Гад! — я вижу, как она откидывается на спинку и отворачивается, устремляя отрешённый взгляд в боковое окно. — Жестокий, безжалостный, ненавистный… Я ненавижу тебя!
— Заткнись! — вцепившись мёртвой хваткой в руль, давлю что есть силы на педаль и разгоняюсь до неразрешённого почти трёхзначного числа в плотной городской застройке…
Молчание доводит до белого каления и зачастую вынуждает поступать аффективно и противно всей природе нормальных человеческих отношений. Жена — виртуоз игры на нервах. К этому надо бы за столько лет привыкнуть. Как по учебнику! Я, естественно, привык. Не реагирую на безмолвные истерики и чёртовы игры «кто кого до трясучки в тесном помещении пересмотрит». В последнем — я известный аутсайдер, неудачник, лузер, первый, но, увы, с конца шеренги. Ни разу не выигрывал, скорее, наоборот. В общей сложности, через пять, возможно, шесть минут, сдавался, поднимая руки и отступая на два как минимум широких шага, убирая вызов и скрывая под опущенными ресницами свой виноватый взгляд.