Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Согласие или хотя бы благожелательное внимание виленских чиновников к рекомендациям Брафмана свидетельствовало о назревающем кризисе прежнего интеграционистского курса. Брафману удалось артикулировать смутные тревоги, уже в течение какого-то времени одолевавшие бюрократов, найти удобную, обобщенную формулу для объявления недоверия к разным группам еврейского населения. В его аргументах лидеры ВУО нашли новое оправдание своему скепсису насчет еврейских предметов в казенных училищах. Уже в марте 1866 года устным распоряжением попечителя Корнилова в еврейских училищах наиболее отдаленных от Вильны губерний – Могилевской и Витебской – было вовсе прекращено преподавание религиозных предметов; в других губерниях Корнилов поощрял сокращение объема занятий Танахом и древнееврейским языком [1737] .
1737
LVIA F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 12 (копия отношения Серно-Соловьевича Витебскому директору училищ от 11 марта 1866 г.); B. 1319. L. 36–36 ap. (рапорт Балвановича из Гродно от 15 декабря 1866 г.). На Могилевскую и Витебскую губернии приходилось 17 казенных училищ 1-го разряда против 21 в остальных четырех губерниях Виленского учебного округа. К слову сказать, в одном из них, в Мстиславле Могилевской губернии, уже накануне его закрытия в соответствии с условиями реформы 1873 года, с упоением осваивал начатки русской речи юный С. Дубнов, куда менее охотно занимавшийся в ешиве своего дедушки; причем в его случае еврейские предметы, сохранись они в программе училищ Могилевской губернии, вряд ли усилили бы доверие обучаемого к учебному заведению (см.: Дубнов С.М.
Едва ли случайно откровения Брафмана в комиссии Тарасова насчет «талмудического» самообособления евреев совпали по времени с попытками виленских властей ограничить сферу употребления идиша, или, по тогдашнему пренебрежительному выражению, «еврейского жаргона» [1738] . Лишь недавно историкам стало известно о шапкозакидательском плане, который вынашивал летом 1866 года К.П. Кауфман: запретить в Северо-Западном крае издание каких бы то ни было произведений и текстов на идише [1739] . Приготовления к этому мероприятию, возможные последствия которого нетрудно себе вообразить, прекратились с отставкой Кауфмана в октябре того же года. Но, пожалуй, еще более показательным для намечавшихся в 1866 году сдвигов в еврейской политике в Вильне стал другой, не столь фронтальный, «подкоп» под идиш. В своем растущем неприятии «еврейского жаргона» виленская администрация имела союзников в лице не только Брафмана (который, строго говоря, не призывал сосредоточиться на языковых запретах, считая лингвистическую изоляцию евреев производной от более глубоких – в его конспирологическом понимании – факторов) или юдофобски настроенных русских публицистов, чьи опусы именно в 1866 году привечались на страницах «Виленского вестника» [1740] , но и маскилов. Как известно, маскилы в своем взаимодействии с властями, каким бы тесным оно временами ни становилось, не отказывались от собственного понимания блага единоверцев и старались нужным образом направить или скорректировать правительственные меры. Но случалось и так, что их предложения прочитывались в кабинетах бюрократов существенно иначе, чем было задумано. Один из таких эпизодов имел место и в виленской кампании против идиша.
1738
В описываемый период у идиша не было решительных защитников среди аккультурировавшихся евреев, за исключением нескольких литераторов, писавших для еврейского простонародья. Маскилы враждебно относились к идишу, считая его одним из главных препятствий к аккультурации своих единоплеменников. То, что идиш обречен в будущем зачахнуть, было общим местом в маскильском дискурсе, и сам термин «жаргон» еще далеко не приобрел той альтернативной, сочувственной, коннотации, которая появится в массовой печати на идише в начале ХХ век (см.: Чериковер И. История Общества для распространения просвещения евреев в России. С. 109–123; Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 249–254; Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. С. 435–445; Stein S.A. Making Jews Modern. P. 40–44; Staliunas D. Making Russians. P. 210–215). Имперская же власть и ее агенты, и ранее не симпатизировавшие «жаргону», с середины 1860-х забили тревогу о роли идиша в том, что виделось им германизацией евреев в России. Как бы то ни было, в качестве разговорного языка массы еврейского населения идиш находился вне конкуренции, и считаться с этим приходилось и маскилам, и русификаторам-бюрократам. К примеру, сменивший Бессонова на посту директора Виленского раввинского училища Н.И. Собчаков, инспектируя в 1867 году начальные еврейские школы в Вильне, указывал, что «при объяснении мальчикам русских слов нужно предпочитать жаргон немецкому языку» (LVIA. F. 577. Ap. 1. B. 14. L. 27 – отчет о состоянии еврейской школы грамотности № 2 г. Вильны за 1867 г.). «Жаргон» расценивался как жалкий плод беспорядочных заимствований и коверканий слов других языков, но в новой этнополитической ситуации он оказался предпочтительнее немецкого языка, об усвоении которого евреями МНП так пеклось в 1840–1850-х годах.
1739
Staliunas D. Making Russians. P. 212–214; Долбилов М. Превратности кириллизации. С. 285–286. О резком осуждении Брафманом (в его качестве цензора) идишистской массовой печати см.: Эльяшевич Д.А. Правительственная политика и еврейская печать в России. С. 443–444.
1740
См., напр., параноидальные рассуждения о распространении «жаргона» усилиями «еврейско-немецкой пропаганды»: К-вский К. К вопросу о евреях в Западнорусском крае // Виленский вестник. 1866. 12 мая. № 99. С. 3–4.
В начале октября 1866 года (как раз в те дни Кауфман был смещен с должности генерал-губернатора) содержатель 4-классного пансиона «для девиц Моисеевой веры» С. Перель обратился к попечителю ВУО И.П. Корнилову с предложением: «запретить во всех еврейских учебных заведениях обучать еврейскому испорченному с арабскими и турецкими буквами чистописанию», дабы «будущее поколение избавить от ненавистного жаргона», заменив его русским как «языком материнским». Личный педагогический опыт убеждал Переля в том, что «жаргон» не поддается вытеснению русским за годы школьного обучения: «Дети, несмотря на то, что я все меры принимаю к тому, чтобы приохотить их к разговору по-русски… составляя им различные занимательные беседы на этом языке… при малейшем удобном случае делают свое, говорят по-еврейски, даже и эти беседы ведут по-еврейски». С этой точки зрения, не следует стыдиться насилия в языковой политике: еврею, «как младенцу, нужно навязать все доброе путем механическим, которое хотя сначала не понравится, но зато впоследствии, как увидит хорошие результаты, полюбит его, а полюбит язык, полюбит и народ…». Именно такую метаморфозу, по словам Переля, претерпело отношение евреев к немецкому языку, который он начал преподавать в своем училище еще в 1830-х годах. Нынешние его ученицы хорошо успевают в немецком, но теперь, заключал он, настало новое время, требующее привить им любовь к русскому языку [1741] .
1741
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 3–3 ap.
О письме Переля дал свое заключение директор раввинского училища Н.И. Собчаков. Он полностью соглашался с тем, что «еврейское чистописание… составляет один из тех учебных предметов, которые наиболее поддерживают существование жаргона». Приверженность евреев своему «шрифту» он считал особенно вредной по той причине, что она способствует овладению немецким языком. Собчаков вспоминал, что еще в 1850-х годах, когда он преподавал русскую словесность в раввинском училище, «многие воспитанники» «записывали еврейскими буквами уроки еврейской истории, читанные покойным преподавателем Тугендгольдом на немецком языке». А сейчас, констатировал он с особой тревогой, «защитники жаргона и отдельной еврейской национальности» ухитрились ввести занятия по еврейскому чистописанию в сменах русской грамотности при некоторых казенных училищах 1-го разряда, а в пансионах для девочек этот предмет «процветает… во всей силе».
Собчаков предлагал запретить обучение еврейскому чистописанию во всех девичьих пансионах, а в казенных училищах допускать такие занятия только на уроках еврейского языка – там, где этот предмет еще сохранился. Смотрителям училищ надлежало вменить в обязанность присматривать за тем, чтобы «воспитанники в школе не писали еврейскими буквами отрывков из книг, написанных жаргоном или чисто немецкою речью». Попечитель ВУО Корнилов не стал делать никаких исключений – циркуляром от 27 октября 1866 года он запретил обучение еврейскому чистописанию во всех подведомственных округу учебных заведениях, под угрозой закрытия [1742] . Современники-евреи увидели в этой мере несомненный знак разочарования властей в самой идее отдельного еврейского образования [1743] .
1742
Ibid. L. 1–2, 6–7.
1743
Венгерова
При почти одинаковой вере в благотворную силу запрета Перель и чиновники ВУО, как можно предположить, вкладывали разный смысл в понятие «еврейское чистописание». В целом они не преувеличивали значение, которое имел древний алфавит для самосознания евреев в модерную эпоху. В Германии целый ряд изданий на немецком языке, предпринятых еврейскими реформаторами во второй половине XVIII века, включая перевод Библии М. Мендельсона, печатался еврейским алфавитом. Традиционный алфавит не просто облегчал прочтение слов на пока еще только изучаемом языке, но и помогал избежать растворения еврейской идентичности в процессе аккультурации – своей «вещественностью» он словно бы ограждал автономное пространство еврейской культуры [1744] . Русские же чиновники 1860-х годов воспринимали привычку еврейских детей к родному алфавиту почти исключительно как фактор онемечивания российского еврейства. Ученик, благодаря сходству немецкого и идиша записывавший со слуха немецкие слова еврейскими буквами, представлялся им уже более немцем, чем евреем. Любопытно, что сходным образом – но преследуя совсем другие цели – обучение еврейскому письму, как не в меру и не в нужную сторону развивающее детей, осуждали и многие евреи-традиционалисты. Выходец из богатой еврейской семьи Е. Котик, вспоминая свое отрочество в Каменце-Литовском (Гродненская губерния) рубежа 1850–1860-х годов, описывал, как его отец, пылкий хасид, с криком «Немцем уже заделался?» запретил ему брать уроки письма у писаря, щегольски вкраплявшего немецкие словечки в тексты на идише [1745] . О том, что и в миснагедских хедерах мальчиков учили письму бессистемно, если учили вообще, также имеются выразительные мемуарные свидетельства [1746] .
1744
Harshav В. The Meaning of Yiddish. Stanford, 1999. P. 52. До поворота в «еврейской» политике, положившего конец поощрению немецкого языка, маскилы в России пытались перенимать этот германский опыт. Так, в 1856 году учителя Виленского раввинского училища И. Герштейн и З. Минор, обращаясь к попечителю ВУО с ходатайством об издании журнала на древнееврейском языке («Гашахар» – «Заря») и приложения к нему на немецком языке, ссылались на то, что в Германии немецкоязычные журналы для евреев издавались сначала еврейскими буквами (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Д. 332. Л. 15 и след.). Именно с таким приложением в начале 1860-х годов в Одеccе А. Цедербаум выпускал газету на древнееврейском «Гамелиц» (Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 103–104). Мемуарное свидетельство о роли немецкоязычного издания Пятикнижия еврейскими буквами в самообразовании маскила см.: Паперна А.И. Из николаевской эпохи // Евреи в России. XIX век. М., 2000. С. 101.
1745
Котик Е. Мои воспоминания / Предисл. и прим. В.А. Дымшица. СПб.; М.; Иерусалим, 2009. С. 213–214.
1746
См., напр.: Aronson Ch. A Jewish Life under the Tsars. The Autobiography of Chaim Aronson, 1825–1888 / Ed. by N. Marsden. Totowa: Allanheld, Osmun Publishers, NJ, 1983. P. 27–28; Паперна А.И. Из николаевской эпохи. С. 57.
Дело для чиновников осложнялось тем, что наряду с классическим, без обозначения гласных звуков, древнееврейским алфавитом евреи использовали для повседневной коммуникации на идише особую версию письменности, для которой существовал и свой шрифт, называвшийся «вайбер-тайтш». Этим шрифтом, к примеру, печатались Библия и молитвенники для женщин. Идишистская письменность основывалась на вокализованной, т. е. с обозначением гласных и дифтонгов (для чего вводились добавочные буквы), и полуфонологической орфографии, которая вкупе с еврейской графикой способствовала тому, что при исключительной открытости к заимствованию из других языков идиш сохранял свою целостность, а его носители – свою идентичность [1747] . Разумеется, процент людей, обученных идишистской письменности, но не одолевших науку чтения на древнееврейском алфавите, был выше для женщин, чем для мужчин.
1747
Harshav B. The Meaning of Yiddish. P. 80–83.
Перель, ратоборствуя против идиша, не приравнивал отмену уроков чистописания к искоренению знания древнееврейского. Напомню, что он писал о «еврейском испорченном… чистописании» – оборот, который подразумевал наличие правильного чистописания. Логичности и связности его посланию явно не хватало, а собственный русский этого обрусителя, увы, прихрамывал, так что не исключено, что он первоначально желал привлечь внимание властей к недостаткам частного обучения еврейских девочек, но, переборщив с инвективами против «жаргона», не устоял перед соблазном сильной формулировки, распространявшей запрет на все учебные заведения. Если это так, то тревога Переля вызывалась главным образом широким употреблением идишистской вокализованной письменности, а не знанием древнееврейских букв как таковых.
Собчаков же интерпретировал предложение по-своему: запретить обучение чистописанию надо прежде всего в женских заведениях потому, что в них это сделать легче, чем в мужских. Запрет, утверждал он, тем более исполним, что «еврейская девушка, по воззрениям талмудистов, не обязана заниматься изучением еврейской библии» [1748] . Но с точки зрения маскилов, выраженной Перелем, именно неумение большинства женщин читать древнееврейские тексты по правилам Масоры делало их активными пользователями вредной для аккультурации идишистской письменности (так, упомянутый выше писарь, к которому повадился тайком ходить Е. Котик, был приглашен для обучения именно девочек). Тот факт, что традиционалисты считали письмо на идише, напротив, источником угрозы секуляризации и германизации, не смягчал маскильского неприятия этого рода грамотности. Первым она казалась слишком «светской», вторым – безнадежно местечковой. Проще говоря, специфически «женская» еврейская грамотность составляла в глазах и маскилов, и их противников в еврейской среде проблему, сложность которой бюрократы не сразу уловили.
1748
LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1266. L. 2.
Спустя некоторое время руководство ВУО хотя бы отчасти уяснило взаимосвязь между женской грамотностью и живучестью «жаргона». Готовя в начале 1868 года, незадолго до своей отставки, отчет об управлении ВУО в 1867-м, Корнилов включил в один из черновых вариантов рассуждение (явно записанное с чужих слов) об одном из факторов, препятствующих усвоению русского языка: «По своему значению в мелочной еврейской торговле еврейский жаргон… будет еще долгое время в употреблении… Жаргон поддерживается еврейскою скорописью, которая распространена повсюду между евреями, особенно же между еврейками, предпочтительно занимающимися мелкою торговлею» [1749] . Не обнаружив никакого интереса к собственно лингвистическим функциям «еврейской скорописи», Корнилов объяснял ее популярность посредством социального стереотипа: мелкая торговля считалась одним из «паразитических» занятий евреев, успех в котором якобы обеспечивался их обособленностью от христиан. Евреи, следовательно, потому держались за «жаргон», что он позволял им делать гешефт. Помещенный в такой контекст, вопрос об идише и идишистском письме возвращал бюрократов к тогда уже порядком затасканной идее о том, что социальная «полезность» той или иной группы еврейского населения измеряется степенью ее знакомства с русским языком.
1749
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 103. Л. 45–46. Судя по сохранившимся черновым заметкам, Корнилов при составлении отчета совещался с Брафманом.