Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Я ему ответил, что Вы (т. е. Катков. – М.Д.) находите, что разрешение религиозного вопроса в Западном крае есть самый важный шаг к разрешению всего польского вопроса и что министр, который приступит к этому делу, тем самым воздвигнет себе несокрушимый памятник в истории нашего отечества; что Вы считаете его единственным государственным человеком, понимающим и способным понимать всю важность этого дела, которого не понимал даже Муравьев. Всё это ему чрезвычайно понравилось…
Тогда же Гезену удалось обстоятельно поговорить на тему русскоязычного католицизма с непосредственным начальником – директором ДДДИИ Э.К. Сиверсом. По всей видимости, из эпистолярного отчета Гезена об этой беседе Катков и узнал о существовании полузабытого, но официально не отмененного запрета на употребление русского языка в неправославных вероисповеданиях. Если верить отчету, Сиверс (чьи «убеждения… совершенно согласны с нашими», констатировал Гезен) возлагал вину за «ополячение всех русских католиков» не столько на поляков, сколько на «фанатическую ультраправославную партию», активным деятелем которой был предшественник Сиверса на посту директора ДДДИИ В.В. Скрипицын: после того как «какой-то католический священник в Царском Селе сказал… проповедь по-русски», Скрипицын, не ограничившись выговором злополучному проповеднику, добился от Николая I издания упомянутого запрета [1377] . Информация Гезена достаточно точна. Речь шла о происшествии 1848 года: одна-единственная проповедь на русском, произнесенная в Царскосельской
1377
ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 67–67 об. (копия письма Гезена Каткову от 26 сентября 1865 г.).
1378
РГИА. Ф. 797. Оп. 37 (1867). I отдел. 2 стол. Д. 156. Л. 47 (справка в отношении А.Е. Тимашева Д.А. Толстому от 20 ноября 1869 г.).
Повторю, что Катков, скорее всего, не знал до этого о наличии формального основания для недопущения русского языка в костеле. Поступившие сведения пришлись очень кстати: умелый полемист обратил в свою пользу то, что, казалось бы, должно было обескуражить сторонника русскоязычной службы в костеле, кирхе, синагоге и мечети. Уже после получения письма от Гезена Катков начинает трактовать преобладание польского языка в католической службе в Западном крае как непосредственный результат сравнительно недавнего запрета, наложенного на язык русский (как если бы Онихимовский являлся не редким исключением, а одним из многих католических клириков, которые готовы были проповедовать и служить по-русски и которым в 1848 году заткнули рот). Иными словами, исторически сложившаяся культурно-лингвистическая ситуация в данной конфессии выдавалась за аномалию, которая силою вещей давно была бы сметена с пути, не помешай тому близорукое распоряжение правительства. Тем самым Катков нашел способ изобразить введение русского языка в костел не навязываемым сверху новшеством, а даром и благодеянием – долгожданным откликом на чаяния массы верующих.
Катков, как видим, развертывал в прессе кампанию за «располячение католицизма» с оглядкой на настроения и циркуляцию мнений в высшей бюрократии. В поле его зрения находились и центральная, и окраинная администрации. Завязавшаяся между Вильной и Петербургом осенью 1865 года – почти одновременно с первыми шагами Гезена в ДДДИИ – бюрократическая корреспонденция по этой проблеме помогла Каткову (по своим каналам быстро о ней узнавшему) точнее определить ту группу населения, которая должна была стать главным объектом задуманной меры.
Первоначально Катков, кажется, еще надеялся на то, что предложение деполонизации костела встретит хотя бы какое-то сочувствие в среде католических дворян Западного края, побудит их вспомнить собственные «русские корни». Так, он ставил в пример нынешнему поколению группу витебских дворян-католиков, за несколько десятилетий до этого ходатайствовавших о преподавании их детям в казенных учебных заведениях закона Божия на русском языке [1379] . Однако последователей этим добровольным деполонизаторам в 1860-х годах среди шляхты не находилось, если не считать невлиятельных одиночек вроде упоминавшегося выше Деспот-Зеновича, который призывал власти осчастливить католиков переводом литургии с латинского на русский язык. Наконец в ноябре 1865 года местная инициатива деполонизации католичества заявила о себе. Правда, поступила она со стороны несколько неожиданной и предлагала неортодоксальный рецепт замены польского языка, а потому сразу была взята под подозрение и светской, и православной духовной властью. Генеральный викарий Могилевской римско-католической архиепархии епископ Иосиф Максимилиан Станевский передал в МВД прошение настоятелей приходов в Витебской и Могилевской губерниях о разрешении перевести на белорусский язык сборник польских проповедей М. Белобржеского и А. Филипецкого – единственный, который после 1863 года имперская администрация дозволяла использовать в Западном крае. Станевский указывал, что «духовные поучения на сказанном наречии были бы полезнее для народа, чем проповеди на языке польском, тем более что в церквах означенных приходов проповеди всегда произносились на белорусском языке…» [1380] . О возможности проповедовать на литературном русском языке епископ умалчивал. Это умолчание можно было истолковать двояко – как принципиальное признание белорусского языка самостоятельным и отдельным от русского или, напротив, как простую недосказанность: мол, кто же не знает, что белорусский есть всего лишь местный диалект единого русского языка, потому-то мы его и предлагаем.
1379
Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1865. М., 1897. С. 446–448 (передовая от 19 июля). Дело об этом ходатайстве (отклоненном властями) хранилось в архиве Виленского учебного округа; Каткову сообщил о нем, вероятно, один из его виленских корреспондентов.
1380
LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1360. L. 72–72 ap. (цитируется в отношении П.А. Валуева К.П. Кауфману от 9 ноября 1865 г.). Идею об использовании католиками белорусского языка (или «наречия») в качестве церковного разделяли разные деятели местного образованного общества, как католики, так и православные. В частности, автор серии «Белорусских писем» в газете И.С. Аксакова «День», подписывавшийся «Белорусс», – православный человек, близкий среде местного духовенства и державшийся взгляда на белорусов как ветвь русского народа, – приводил вопиющие, с его точки зрения, случаи «бессознательного» заучивания белорусскими крестьянами-католиками польских молитв (например, в пассаже «Езус Христус седзи на правицы Бога Ойца», т. е. по правую руку, третье с конца слово произносилось как «на травице», на траве перед Богом-Отцом) и настаивал на том, чтобы преподавание в народных училищах по крайней мере католического закона Божьего велось «на местном наречии» (Белорусс. Белорусские письма: Письмо XV // День. 1864. № 7. 15 февраля). Интересно, что сам редактор газеты, в которой публиковались «Белорусские письма», выступал тогда решительно против каких бы то ни было переводов католической религиозной литературы на русский.
П.А. Валуев уведомил о содержании епископского письма К.П. Кауфмана, и тот придал серьезное значение как акценту на термин «белорусский язык» (вместо последовательного употребления слова «наречие»), так и непроясненности вопроса о соотношении белорусского и русского. Насколько сильным стимулом к принятию собственного решения о русском языке в католицизме послужило для Кауфмана обращение Станевского, можно увидеть из сравнения его ответа Валуеву от 27 ноября 1865 года с несколько более ранним, от 21 октября 1865-го, ответом на письмо Каткова. Катков направил генерал-губернатору программное письмо, где в числе других жгуче необходимых реформаторских мер называл и введение русского языка в католические проповеди. Тогда, в октябре, Кауфман ответил Каткову пространно и уважительно, но воздержался от окончательного заключения по вопросу деполонизации костела. Генерал-губернаторские рассуждения
1381
ОР РГБ. Ф. 120. К. 21. Ед. хр. 1. Л. 103 об.
1382
LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1360. L. 74 ap. – 75 (отношение Кауфмана Валуеву от 27 ноября 1865 г.).
Синод разослал полученные документы на отзыв главам православных епархий Западного края. Ни у одного из семи иерархов, ответивших на запрос к лету 1866 года, идея белорусских проповедей не нашла никакой поддержки. Помимо ссылок на лексическую бедность, отсутствие грамматической стандартизации, засилье диалектов и изобилие полонизмов в белорусском «наречии», годном разве что для «домашнего и сельскохозяйственного обихода» (митрополит Киевский Арсений) [1383] , владыки приводили и тот резон, что его культивирование может окончательно отколоть белорусов-католиков, а в худшем случае и православных от «великой семьи русской». Епископ Подольский и Брацлавский Леонтий привлекал внимание Синода к прецеденту украинофильства: «[Обособление белорусов] может быть в то или другое время, так или иначе желательно для врагов России… [Подобное обособление] выражалось на Юго-Западе еще недавно в так называемых хохломанских идеях» [1384] . Вместе с тем шестеро из семи архиереев согласились в принципе с необходимостью отказаться от польского языка в католических проповедях, предложив в качестве замены, как и ранее Кауфман, русский.
1383
Ibid. L. 93–95, 96–103 ар. Интересно, что особенно резко против белорусских проповедей высказывался архиепископ Минский Михаил, в частном обиходе с удовольствием писавший и говоривший по-польски. Отметив, что еще в 1862 году он «протестовал» против издания Виленским учебным округом белорусских книг для чтения в народных училищах, архиепископ оспаривал утверждение Станевского, будто католические священники давно привыкли проповедовать на белорусском: «…проповеди произносились и произносятся на польском; иначе и быть не могло по польским политическим идеям» (Распоряжения и переписка графа М.Н. Муравьева относительно римско-католического духовенства в Северо-Западном крае. Вильна: Типография «Русский почин», 1910. С. 17–18). Можно предположить, что под антипольской риторикой (тезис о поощрении поляками белорусской обособленности) Михаил прятал полонофильский субъективный мотив – неприятие самой идеи, что язык высокой, аристократической культуры будет принесен в жертву ради развития крестьянского «наречия».
1384
LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1360. L. 105–105 ар.
Единственным противником такой замены и сторонником сохранения в этой сфере статус-кво оказался наиболее почтенный и авторитетный из опрошенных владык – митрополит Литовский Иосиф Семашко (что сильно огорчило Кауфмана). Иосиф полагал, что риск создать такой реформой благоприятные условия для «римской пропаганды» («…изучась русскому религиозному языку, [католики] будут в состоянии действовать на всех русских православных… [Они] разошлются во все уголки России ко вреду православия») не окупается ее предполагаемым положительным эффектом – обрусением нерусских или недостаточно русских:
…единственная цель, для которой, кажется, придумана эта мера, т. е. обрусение народа, исповедующего римско-католическую веру, – не будет достигнута. Ксендзы будут проповедовать и учить закону Божию на русском языке там только, где народ говорит по-русски, а следовательно, не требует обрусения; там же, где это обрусение было бы полезно, т. е. между латышами, литвинами и жмудинами, они будут поучать закону Божию на местных наречиях сих инородцев [1385] .
Иосиф, таким образом, демонстративно не разделял уже оглашенного Катковым и распространявшегося в бюрократии воззрения на белорусов-католиков как специфическую отдельную группу населения, требовавшую к себе особого внимания по причине своего «разрусения». С его точки зрения, этот «народ» «говорит по-русски» как дышит, вот только церковную службу слушает не на русском. (Неслучайно он не обмолвился ни словом о предложении ввести в проповеди белорусский язык, как если бы не видел никакой разницы между (велико)русским и белорусским.) Явно преувеличенное описание угрозы русскоязычного католического прозелитизма «во всех уголках России» должно было пресечь разговоры о необходимости деполонизации католиков-белорусов, – тема, которая, как Иосиф многократно мог убедиться, легко влекла за собой упреки бывшему униатскому клиру в потворстве полонизации также и тех белорусов, кто номинально принадлежал к православию. Внутренние противоречия самоидентификации бывшего униатского епископа, а теперь православного митрополита (который до конца жизни держался особняком в российском православном клире), несомненно, сказывались на отношении Иосифа к инициативам нового поколения «обрусителей».
1385
Ibid. L. 100–100 ар. (отзыв преосв. Иосифа от 1 февраля 1866 г.).
В июне 1866 года, изучив отзывы местных архиереев, Синод сформулировал свой ответ на предложение Кауфмана. Согласно отношению товарища обер-прокурора Ю.В. Толстого (сам обер-прокурор граф Дмитрий Андреевич Толстой был тогда поглощен делами второго возглавленного им незадолго перед тем ведомства – Министерства народного просвещения) Кауфману от 16 июня, Синод, в видах «большего сближения Западного края с Россиею», не возражал в принципе против католических проповедей на русском языке, но при условии, чтобы эти самые проповеди не публиковались в русском переводе. Аргументом выставлялась предполагаемая доступность таких изданий «простому народу», уязвимому для соблазна «латинской пропаганды» [1386] . Иными словами, Синод занял ту самую позицию, которая так возмущала Каткова сходством с «полицейской» защитой истинности православного вероучения.
1386
Ibid. L. 87–88.