Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Подобно Кояловичу, Лопушинский находил преувеличенным страх русских националистов – сторонников гомогенной русской нации перед украинофильством. Споря об этом уже в 1870-х годах с М.Ф. Де Пуле, упорным противником украинофилов [1455] («…право, не знаю, за что Вы так злитесь на Костомарова и Кулиша… Нет злейших врагов польщизны, чем эти два писателя»), он доказывал возможность сохранения общерусского единства при более либеральном отношении к самобытности его составных частей. Одно из высказываний Лопушинского на этот счет примечательно. Под маской соответствия официальному постулату о старшинстве великорусов в тройственной русской/восточнославянской семье оно не без иронии намекало на условность этой иерархии, на существование альтернативных критериев превосходства:
1455
О вкладе Де Пуле уже в начале 1880-х годов в развитие националистического катковского воззрения на проблему украинского языка см.: Миллер А.И. «Украинский вопрос». С. 217–219.
Согласитесь, однако, что разница, даже этнографическая, существует между Киевом, Полтавой, с одной стороны, и Москвою, с другой… и что видеть эту разницу не есть еще преступление, не есть оскорбление Москвы, точно так же, как находить разницу между провансалом, гасконцем и бретонцем не значит причинять оскорбление Парижу, ассимилирующее значение которого для Франции неизмеримо выше, чем такое же значение Москвы по отношению к русским окраинам… Хохлы и москвичи (т. е. великорусы. – М.Д.) – русские, но хохлы не москвичи, москвичи – не хохлы. …Я русский человек, хотя не москвич и не хохол. Пусть себе Москва будет пень, ни Малороссия, ни русская Литва не претендуют на это достоинство и весьма довольны, сознавая себя в качестве ветвей, которыми свободно и любовно играет ветерок [1456] .
1456
РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 322. Л. 27–27 об. (письмо
Сравнение «Москвы», т. е. Великороссии, с «пнем» (в оригинале слово подчеркнуто), вместо напрашивающейся и уж точно более лестной метафоры ствола, делало особенно свежим и ласковым «ветерок», который овевал возвышающиеся над «пнем» Малороссию и «русскую Литву». Обращает на себя внимание и последовательное неупотребление Лопушинским терминов «Белоруссия» и «белорусс». Причиной тому могли быть их популистские коннотации, которые не вполне отвечали подчеркнутой самоидентификации Лопушинского с образованной элитой. Впрочем, и популист Коялович, когда требовалось вычленить локальные компоненты его понятия Западной России, часто рядополагал Малороссию с Литвой, а самого себя, как уже отмечалось выше, не раз называл «природным литовцем» – в одинаковом с Лопушинским значении «русский человек, хотя не москвич и не хохол» [1457] .
1457
О менявшемся в те годы соотношении терминов «Литва» и «Белоруссия» см. гл. 4 наст. изд.
Вполне закономерно, что артикулировать витающую в «западнорусском» воздухе идею об ущербности «Москвы» Лопушинский в середине 1860-х годов осмеливался в общении только с наименее националистически настроенными из своих великорусских знакомых. Одним из них был издатель-редактор «Вести» В.Д. Скарятин. Редакция «Вести», как известно, трактовала ситуацию в Западном крае с точки зрения приоритета социальной стабильности, сосредотачивая критику на репрессиях, преследовании и дискриминации русификаторами местной польскоязычной элиты [1458] . Но считать этот подход узкосословным, сугубо «аристократическим» нет оснований – уже потому, что весьма смелые выступления «Вести» против произвола администрации в Вильне и Киеве помещали в сферу внимания газеты самые разные проявления ксенофобии и нетерпимости русификаторов [1459] . Хотя совсем с другой позиции, чем ранее «День» (в частности, без всякого энтузиазма относительно морального престижа православия), «Весть» предостерегала от насилия над исторически сложившейся культурной спецификой края. Этому предмету и посвящено пространное письмо Лопушинского Скарятину, перлюстрированное III Отделением:
1458
Ведерников В.В. Национальный вопрос в зеркале консервативной публицистики. Газета «Весть» // Исторические записки. М., 2006. Т. 9 (127). С. 137–170.
1459
Вызванное полемикой по делам западных окраин переосмысление роли «Вести» некоторыми из тех деятелей, которые ранее презрительно смотрели на нее как на «крепостнический», «плантаторский» орган печати, хорошо передано в письме Де Пуле Бессонову от 12 августа 1867 г. (когда Лопушинский, и об этом Де Пуле знал, уже обдумывал перспективу сотрудничества в этой газете): «Знаете ли, что “Весть” начинает приобретать здесь расположение между честными русскими людьми. Только в “Вести”, говорят, можно прочесть и напечатать правду. …И я торжественно говорю, смелое и правдивое слово о здешнем крае говорит одна “Весть”. …Если я поеду в Петербург, я отправлюсь в редакцию “Вести”. Любопытно и, может, полезно будет познакомиться с людьми, до цинизма говорящими правду» (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 16 об. – 17). В 1868 году эстафету «Вести» в освещении эксцессов русификации подхватила учрежденная Н.Н. Юматовым и А. Киркором газета, которую ожидало, хотя уже не в их руках, большое будущее, – «Новое время» (см.: Смалянчук А. Паміж краёвасцю і нацыянальнай ідэяй: Польскі рух на беларускіх і літоўскіх землях. 1864 – люты 1917 г. Выд. 2-е. СПб., 2004. С. 65–66). Лопушинский стал и ее корреспондентом; в тогдашних публикациях «Нового времени» подчеркивалась этнокультурная неоднородность Северо-Западного края (из-за чего у русских националистов газета имела репутацию полонофильской).
…под словом обрусения понимают у нас какую-то нравственную нивелировку и не хотят допустить никаких местных особенностей и отличий; Москву выставляют обязательным для нас идеалом, между тем как Москва, кроме Ивана Великого, Царь-пушки и интолерантного своего православия, ничего больше не представляет. Это форма без содержания. …Во имя чего мы должны отказаться от европейской цивилизации и чем обязаны ее заменить? …Есть у нас русский язык? Есть, иначе мы и писать не умеем. Затем, что же еще? Ничего, положительно ничего, если не считать особенно важным делом усвоение поддевки, привычку к сивухе, грубость, невежество и мошенничество! Нет, если для того, чтобы быть русским, необходимо проникнуться идеалами, взятыми из Москвы, то это значило бы, что сделаться русским – все равно что сделаться ничем, превратиться в «tabula rasa», в нечто первобытное. Ничем иным, как только русскими, мы быть не можем, но только не московскими русскими. Никакая сила не отделит нас от общего Русского Отечества, но и никакая сила не подведет нас под уровень московской жизни и мировоззрения, ибо мы очень близки к Европе! …Нужно открыть в России все двери для притока цивилизации; пусть Москва не ревнует никого, пусть смирится и откажется от нивелирования отдаленных областей, от истребления всего того, что напоминает европейскую цивилизацию, и постарается скорее сама усвоить ее [1460] .
1460
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 2. Д. 714. Л. 21–22 (перлюстрация письма от 16 ноября 1867 г.).
По вкусам и привязанностям Лопушинский был западником, Коялович – скорее славянофилом; Лопушинский не придавал большого значения религиозной составляющей национальной идентичности, Коялович склонялся к аксаковской формуле «русский – прежде всего православный». Но это не мешало им высказывать похожие суждения о культурном диссонансе как причине трений и столкновений между «приезжими» и «здешними» русскими или, точнее, между сторонниками гомогенизации тройственного русского сообщества и защитниками более гибких способов сочетания местного и общероссийского. Процитированные филиппики против «московских русских» исходили определенно не только от Лопушинского и не становились исключительным достоянием конфиденциальной переписки (не только потому, что последняя перлюстрировалась). А.П. Владимиров, автор записки 1866 года о русификации костельной службы, вспоминал позднее, что к середине 1860-х напряженность в отношениях между набранными из Петербурга и Центральной России чиновниками и местным экс-униатским духовенством достигла пика, причем ответственность за это будто бы целиком лежала на второй из сторон, проникнутой «нехорошим духом исключительности»: «“Местные” смотрели на великоруссов как на людей низшей культуры и называли их вместе с поляками “н'aездом”». Между тем, по Владимирову, обратное заключение о степени культурности было бы вернее: экс-униатские священники и их светские покровители вроде Кояловича якобы потому и противились деполонизации католической церкви в крае, что это мероприятие «необходимо заставляло [бы] наших батюшек сбросить с себя дрему и апатию и побольше шевелить мозгами», ибо они лишились бы «возможности оправдывать свое бездействие непомерною силой католичества, поддерживаемого польщизною» [1461] . На ретроспективные свидетельства Владимирова, чье неудовлетворенное самолюбие просочилось во все его мемуарные писания, нельзя полагаться без их перекрестной проверки; в изученных мною источниках нет свидетельств о распространении столь аррогантных умонастроений в экс-униатском духовенстве [1462] . И тем не менее нельзя исключать, что заявления о «н'aезде» Владимирову приходилось лично слышать не только от поляков, но и от горстки интеллектуалов с развитым чувством местной русской идентичности [1463] .
1461
Владимиров А.П. О положении православия в Северо-Западном крае. М., 1893. С. 79–81, 90. В обороте «…называли их вместе с поляками “н'aездом”» поляки – субъект, а не объект действия (т. е. и они называли так великорусов; исходное польское слово – «najazd»). К моменту публикации этой книги Кояловича уже не было в живых, но восемью годами ранее он резко полемизировал с Владимировым по теме конфессиональной политики в Северо-Западном крае в 1860-х годах: Коялович М. Критика: «История плана располячения католицизма в западной России», воспоминания А.П. Владимирова // Церковный вестник. 1885. № 45. С. 754–756; № 46. С. 774–775; № 47. С. 794–796.
1462
Ср., напр., интересное описание отношений между различными кружками «русских» в Литовской православной семинарии в Вильне 1870-х годов: [Маренин В.] Пр.[отоиерей] В. М….ъ. Школьные и семейные воспоминания. Ч. II: Первые служебные шаги в Литве. Пг., 1915. Маренин, выходец из Великороссии, утверждал, что в глазах заносчивых, барствующих «литвяков» (к которым принадлежала элита экс-униатского духовенства, включая влиятельного протоиерея Виктора Гомолицкого) чудаковатый ректор семинарии архимандрит Августин, малоросс по рождению, был «кацапом». Иными словами, в «литвяцком» прочтении это пренебрежительное прозвище, часто употреблявшееся именно на Украине по адресу великорусов, означало и «москаля», и «хохла» (Там же. С. 14–15, 24, 41–43).
1463
Фигура Владимирова являет собой еще один пример причудливого сочетания разных идей и сантиментов в поиске формулы местной русской идентичности. Как и Лопушинский, он окончил полный курс духовного образования (Московскую духовную академию) и на всю жизнь сохранил нерасположение к православному духовенству, не находя, однако, принципиальной разницы между «древлеправославным» и экс-униатским клирами. Согласно одному мемуарному свидетельству, Владимиров «относился сурово к деятельности православного духовенства и многого не одобрял в нашей религии»; в начале 1880-х годов
Не что иное, как полемика по проблеме русского языка в неправославных богослужениях, явилась фокусом обострившихся к 1866 году разногласий относительно местного своеобразия русскости. Пришпоривая и без того жаркий спор, Коялович постарался представить проект русскоязычного богослужения в католицизме (а также иудаизме) воплощением великорусской слепоты к действительным нуждам Западной России. Раздражение и предвкушение схватки, овладевшие им весной 1866 года, накануне поездки на малую родину, переполняли тогдашние его письма Корнилову. В одном из них Коялович сравнил недоверие приезжих чиновников к общественному потенциалу Западной России с сепаратизмом – тенденцией, которую противники вменяли в вину ему самому: «…русское дело в Западной России стало совершенно новым, – мало того, стало как будто совершенно великорусским, т. е. сепаратистическим со стороны Великороссии…» [1464] . Получалось, что откол Западной России от Великороссии грозят произвести… сами великорусы! [1465]
1464
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 753. Л. 3 (письмо Корнилову от 25 апреля 1866 г.).
1465
Похожий образ Западного края – имперской периферии, почти отчлененной от центра произволом чиновников, из этого же центра приехавших, – находим в записке А. Киркора о положении в северо-западных губерниях, поданной в МВД и III Отделение той же весной 1866 года (см. гл. 7 наст. изд.). Католик Киркор не дружил с Корниловым и его кружком, не питал большой приязни к православию и отстаивал версию регионально-культурной идентичности, в которой присутствовала существенная компонента литовской этничности (что не исключало признания белорусской самобытности), однако при концептуализации локальной особости от Великороссии и он, и Коялович прибегали к похожим риторическим приемам.
В действительности Коялович и его единомышленники не были безоружными наблюдателями того, что им виделось великорусской экспансией. Прекращение в конце 1865 года выпуска «Дня» компенсировалось тем, что тогда же редактором «Виленского вестника» был назначен А.И. Забелин, протеже Корнилова. По совместительству Забелин директорствовал в новоучрежденной учительской (для народных школ) семинарии в Молодечне (Виленская губерния), которая, по мнению Кояловича, составляла хоть какой-то противовес закосневшим в казенщине православным семинариям. Забелин быстро превратил «Виленский вестник» в пропагандистскую газету и одновременно – лабораторию ксенофобских эмоций, замешенных на апологии православия как сути русскости. Нападки на поляков, католицизм, евреев приобрели характер кампании и почти не оставляли места на страницах газеты нейтральным материалам. (Так, даже познавательная статья о пчеловодстве была «подслащена» юдофобским пассажем [1466] .) Не прошло и пары месяцев, как «Виленский вестник», в свою очередь, стал мишенью полемических атак «Московских ведомостей»; за свою конфессиональную односторонность и дух нетерпимости его редактор и корреспонденты удостоились от катковской газеты прозвища «клерикалы» (см. гл. 7 наст. изд.). Можно предположить, что Кояловичу претили отдельные одиозные выходки «Виленского вестника» – ведь в издававшемся в сходной тональности журнале «Вестник Западной России» он не помещал своих публикаций. Как бы то ни было, инвективы «Виленского вестника» против угнетающих крестьянство чужеродных элементов, будь то польские паны или еврейские ростовщики, давали выгодное обрамление его излюбленной идеологеме Западной России – простонародной ипостаси исторической Руси.
1466
«По своей жадности ко всему сладкому пчела иногда опивается нечистого меду, особливо в городах, где много жидов, занимающихся медоварением…». В статье находилось словечко и для поляков: «Трутни в улье – это польские паны и все им подобные дармоеды, которые живут только чужим трудом и работою, сами же ничего не делают. Они только производят по временам в западном крае непотребный гвалт, как трутни в полдень в пасеке, объевшись меду» (Царство пчел (Посвящается ученикам народных школ) // Виленский вестник. 1866. № 164. 3 августа).
Весной – летом 1866 года Коялович предпринял несколько устных и печатных выступлений против Каткова. Они нагнетали впечатление вновь нависшей над Западной Россией угрозы бездушного, извращенного эксперимента [1467] . В речи на общем собрании Свято-Духовского православного братства в Вильне 26 мая, хорошо запомнившейся участникам благодаря воодушевлению оратора [1468] , он выражал упование на близкое будущее, «когда здесь будет единая русская семья, конечно без тех фальшивых элементов – русско-латинских, жидовско-русских, которые вдвигаются в нее не живою действительностью, а болезненными теориями и болезненными личностями нашей интеллигенции». В примечании к опубликованному тексту речи он подчеркивал, что «теория отделить народность от веры выработана вовсе не на русской почве» и что преждевременное применение ее к России было бы гибельно вследствие смутности секулярных составляющих понятия о русскости: «Как ни велики успехи нашей новейшей цивилизации… но если всмотреться в эту цивилизацию, то окажется, что в ней поразительная бедность идеалов русской жизни, помимо православной веры», – особенно для простолюдина [1469] .
1467
Еще в 1863 году он так описывал в «Дне» типичный, по его мнению, для великорусов взгляд на Западную Россию: «[Относятся] к ней как к полю, давно лежавшему в пару. Долго обществу нельзя было вспахивать его, как хочется, и засевать, что вздумается, – а теперь как будто можно. …Так отчего же не посеять любимой теории, – готова, свежа ведь почва, – эксперимент может выйти удачный даже в видах будущих планов на счет всей России» (Коялович М. Что нужно Западной России? // День. 1863. № 10. 9 марта. С. 1–2).
1468
Противники Кояловича сравнивали его ораторскую манеру с им же бичуемой католической театральностью и помпой: «Слышал я многократно великого оратора, понимаю силу красноречия, но говорящий ксендз мне отвратителен» (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 61 – письмо Де Пуле Бессонову от 13 мая 1867 г.). Фраза содержит ясный намек на неблагонадежность «западноруссов» как слишком недалеко ушедших от «полонизма».
1469
Виленский вестник. 1866. № 119. 7 июня. Со стороны «Московских ведомостей» заявление Кояловича о «бедности идеалов русской жизни» было истолковано как невольное саморазоблачение славянофильской публицистики. Однако тут же в пику приведенное перечисление этих самых идеалов, сформулированных отвлеченно и в увязке скорее с «холодными» державничеством и гражданственностью, нежели с «горячим» этнокультурным представлением о нации, Коялович мог бы цитировать как довод в пользу своего тезиса: «[Это] идеалы всего европейского и христианского мира… развитие умственное, нравственное и материальное, свобода гражданская и политическая, господство закона внутри и величие в сношениях внешних» (Х. Из Петербурга // Московские ведомости. 1866. № 131. 24 июня. С. 3).
Забрало было решительно поднято в уже цитировавшейся выше статье Кояловича «“Московские ведомости” и Западная Россия (Русское латинство, русское жидовство)». В ней Катков и его последователи представлены жертвами, во-первых, собственной «страстной слабости… к интеллигенции» (а не к «народу») и, во-вторых, козней неких иноверцев, которые сумели подменить посулами «легких, деликатных ассимиляций» прежнее намерение русских патриотов «выполнять… твердо и решительно историческое требование западнорусской жизни насчет панов, ксендзов и жидов». По Кояловичу, подлинными инициаторами введения русского языка в католическое и иудейское богослужения являются те представители данных конфессий, которые «хотят быть русскими чиновниками, русскими дворянами, русскими образованными людьми, но чтобы быть действительно русскими для народа своей страны… этого никогда ни в чем не показывают и не делают». По этой логике, публичное русскоязычное богослужение в неправославных храмах позволяло бы полякам и евреям избавиться от дискриминации, воспользоваться карьерными привилегиями и проч., при этом успешно камуфлируя свою глубинную нерусскость. Программа же и риторика «Московских ведомостей» по части «русского дела» в Западном крае, в которых сразу после подавления восстания зазвучали элитистские нотки, оказались удобным средством для проталкивания этого проекта под видом «цивилизования» русского сообщества («Жиды, как люди весьма проницательные в практических делах, первые поняли эту слабость “Московских Ведомостей”») [1470] .
1470
Виленский вестник. 1866. № 146. 9 июля.