Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Неотъемлемым качеством этих лженемцев Коялович считал их тайное полонофильство – порождение равнодушия к простому народу: «Как варвары, начавшие только что усвоять цивилизацию, какая попалась, они подло пресмыкаются перед польскими патриотами, поклоняясь внешним особенностям их цивилизации». Здесь нетрудно различить уже знакомый нам скепсис относительно рекрутирования новой, близкой народу элиты из оказёненной Великороссии. И все-таки, заключал Коялович, «остается… небольшая прекрасная группа русских, которые среди ежедневных оскорблений всего русского приобретают несокрушимую ревность к своему русскому» [1433] .
1433
РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 34–34 об., 35, 35 об. (письмо от 1 сентября [1862 г.]). Датируется по содержанию: в письме упоминается, в частности, о выходе «Дня» за редакторской подписью Ю.Ф. Самарина, что имело место летом 1862 года, после отказа Аксакова сообщить властям имя автора одной нашумевшей статьи о православном духовенстве.
Спустя несколько лет он увидел главу этой «прекрасной группы» в Корнилове и усиленно внушал тому чувство взаимной солидарности перед лицом большинства бюрократии:
Вы… не видите в моей назойливости, неуживчивости по делам Западной России и того, что у вас многие так заботливо видят во мне, – т. е. сепаратизма… Меня беспокоит и заставляет беспокоить других именно то, что теперь гремит по всей России, что… воссозыдается (sic! – М.Д.) вековыми трудами и кровью русского народа всех стран земли русской, именно – единение Восточной и Западной России. …Я вижу и еще лучше чувствую, что это единение нарушается мертвящею силою диктатуры, чиновничества и вообще преобладанием материальных инстинктов над нравственными, – и вот я вопию и буду вопиять, покамест не увижу другого, а так как в Ваших руках прежде всего залог этого единения, и я в Вас верю…
Низвергая на головы приезжих чиновников очередные инвективы, Коялович не боялся, что его адресата шокирует, например, такое высказывание: «…там (в Западном крае. – М.Д.) русские люди больно зазнались и воображают, что всё сделали, всё могут сделать, поэтому нагличают, кутят, развратничают, словом, воплощают в себе все семь смертных грехов. На этом пути их не сдержит никакая диктатура. …Первейших из русских негодяев должна бы душить та же веревка, которая душила измену польскую» [1434] . Подчеркнем, что под «негодяями» подразумевались не только предполагаемые социалисты, «красные» [1435] . Коялович не уставал приводить Корнилову все новые примеры культурной нетерпимости «Восточной» России к «Западной» в ее разных социальных ипостасях. С одинаковым
1434
РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 753. Л. 1 об. – 2; РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 393. Л. 2 об. (письмо от 25 апреля 1866 г. и копия письма, датируемого началом 1865 г.).
1435
В не раз цитировавшейся выше записке «Меры к уничтожению римского католичества в Западной России» К.А. Говорский прямо утверждал, что приезжие из Великороссии чиновники – или «нигилисты», или «космополиты» (РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 294. Л. 62–62 об.).
1436
РО РНБ. Ф. 629. Ед. хр. 393. Л. 1–1 об. (1865 г.); Ф. 377. Ед. хр. 814. Л. 6, 8 об. – 9 (письма от 13 августа и 17 сентября 1867 г.). По поводу последнего казуса Коялович восклицал: «Вот, это и значит русить Западную Россию кулаком, а не моральною силою, ибо нет ничего кулачнее… [чем] пихать в сторону готовую нравственную силу страны».
1437
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 148. Л. 3–3 об.; Ед. хр. 814. Л. 6 об. (меморандум Корнилова от 27 января 1866 г. и письмо Кояловича Корнилову от 13 августа 1867 г.).
Тема разлада между Великороссией и Западным краем могла по-разному контекстуализироваться участниками и очевидцами политики русификации. Уже в публицистике и исторических трудах Кояловича, как отмечалось выше, «Западная Россия» изображалась в одно и то же время младшей убогой сестрой Великороссии и носительницей тех добродетелей, которых Россия Восточная (наименование, которое иногда позволяло оттенить великорусскую казенщину ориентализирующими штрихами) была лишена. В 1865–1866 годах, когда нажим администрации на разные формы локальных идентичностей усилился, обострилась и эта коллизия. В прошениях властям дворяне и чиновники, подпадавшие под категорию русских, но при этом являвшиеся местными уроженцами, доказывали, что допускаемая против них дискриминация не оправдывается едва заметной тенью непохожести на великорусов. Показателен случай М.А. Дмитриева, директора народных училищ Гродненской губернии, фольклориста-любителя и знакомого Кояловича [1438] . Он был неприятно удивлен, когда гродненский губернатор И.Н. Скворцов заявил, что из двадцати пяти учителей народных школ, представленных им, Дмитриевым, к наделению земельным участком, «только трое могут получить этот надел, как великороссы; остальные, как уроженцы западных губерний, лишаются этого права». Русский, не имевший счастья родиться великорусом, попадал в число неблагонадежных! Каково же Дмитриеву было узнать, что и он сам, опытный русский педагог и чиновник с солидным стажем и незамаранным послужным списком, лишен права на льготное приобретение земли в силу нормы, распространяющей желанную привилегию только на приехавших в край после 1861 года. Для уязвленного Дмитриева, разумеется, не был секретом главный мотив этого ограничения, и, призывая Корнилова помочь в восстановлении справедливости, он переходил от кроткой самозащиты к суровым упрекам тем, чья русскость принимается властями на веру без ее испытания схваткой с сильным ассимилятором: «Это очень обидно… [Но] помните, Ваше Превосходительство, как Лялин (сослуживец по ВУО. – М.Д.) восстал на тех, которые считали всех нас, приехавших в край до мятежа, ополяченными. Правда это, нас считали, но только надо сказать истину: мы уже никогда не ополячимся (потому что польский катехизис не в печати знаем, а на деле), а из многих приехавших с 1861 г. уже тьма тьмущая огуманизировались…» [1439] . Дмитриев, в отличие от Кояловича, не идентифицировал себя с «Западной Россией», но под влиянием дискриминации в его речи появилась идея «мы-группы», обособленной как от поляков, так и от новоприезжих из Великороссии. Критерий (не)давности приезда в Западный край, столь важный для властей [1440] , вызывает отдаленную, но, кажется, не вполне праздную ассоциацию с положением креолов в испанской Америке, дискриминация которых со стороны метрополии осуществлялась вопреки их полному сходству с урожденными испанцами в отношении языка, религии, культуры, цвета кожи, манер и проч. и в конечном счете способствовала выработке к началу XIX века новой идентичности, скрепленной, по выражению Б. Андерсона, «фатальностью трансатлантического рождения» [1441] .
1438
Коялович рекомендовал его в корреспонденты «Дня» еще в 1861 году: РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 3 об.
1439
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 658. Л. 16–16 об. (письмо Корнилову б.д.; по содержанию датируется 1867 г.). Слово «огуманизировались» употреблено, разумеется, иронически: в словаре тогдашних полонофобов «гуманность» служила синонимом «фальшивого» либерализма, близорукого потворства национальным чаяниям поляков.
1440
Еще одним проявлением такой дискриминации явился отказ местным уроженцам, хотя и квалифицируемым официально как русские и православные, в 50-процентной прибавке к жалованью, которая была введена для чиновников Виленского генерал-губернаторства после Январского восстания (как поощрение за приезд в особо трудный для службы регион). Д. Сталюнас ставит под сомнение прямую связь между этим отказом и поиском определения русскости, полагая, что главным здесь было прагматическое намерение поддержать чиновников, оказавшихся вдали от привычной среды и родственников (Staliunas D. Making Russians. P. 98). Я думаю, что проблема «правильной» идентичности в данном случае все-таки первостепенна. Компаративным аргументом в пользу такого предположения может послужить заключение А.В. Ремнева об аналогичной практике в Сибири и на Дальнем Востоке. Ремнев полагает, что непредоставление тамошним уроженцам различных служебных льгот объяснялось «не только трудностями службы в отдаленных губерниях (для приезжих. – М.Д.), но и восприятием степени интегрированности Сибири в имперское пространство», и даже «напоминало колониальную практику европейских империй». Одним словом, «сибирские» русские казались недостаточно русскими (Ремнев А.В. Российская власть в Сибири и на Дальнем Востоке: Колониализм без министерства колоний – русский Sonderweg? [доклад, представленный на конференции «Imperium inter pares: Reflections on Imperial Identity and Interimperial Transfers in the Russian Empire» в Германском историческом институте в Москве в сентябре 2008 г.]).
1441
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001. С. 76–84; ср. анализ политики голландских колониальных властей в XIX веке по отношению к т. н. Inlandsche kinderеn – потомству выходцев из метрополии, рожденному и выросшему в голландской Ост-Индии: Stoler A.L. Along the Archival Grain: Epistemic Anxieties and Colonial Common Sense. Princeton, 2009. P. 36–37, 105–150. «Креолизирующий» подход особенно выражен в воззрении некоторых русификаторов на экс-униатское православное духовенство и его потомство. Уже позднее, накануне отставки с должности инспектора ВУО и выхода на пенсию, В.П. Кулин в письме Корнилову сокрушался о том, что до сих пор «русская интеллигенция» не «пустила корни» в Северо-Западном крае: «Желал бы видеть, где тот русский юноша, который на нашем (виленском. – М.Д.) кладбище помолился бы на могиле своего деда? Не вижу его и не увижу. А если и найдется, то разве из духовенства, но и тот поклонится ополяченному униату» (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 761. Л. 26 об. – письмо от 21 января 1872 г.). Вчитаемся в логику этого суждения: чтя память деда-униата, юный попович или священник тем самым ставил под сомнение свою русскость. Печать происхождения делалась почти неизгладимой.
Было бы ошибкой полагать, будто недовольство притязаниями приезжих чиновников на прерогативу определять меру русскости и обуславливаемые ею преимущества проявляли только интеллектуалы, изначально чувствительные к собственной регионально-культурной идентичности. Так, в 1867 году преемник Кауфмана Э.Т. Баранов, озабоченный медленной реализацией проекта перехода помещичьих имений из «польских» в «русские» руки, поручил губернаторам собрать от всех «русских людей, поселившихся в здешнем крае» на правах частных землевладельцев, подробные и откровенные отзывы о хозяйственных нуждах [1442] . На это приглашение откликнулись отнюдь не только те, кто приобрел землю на льготных условиях после 1863 года. Напротив, большинство (а только из Витебской губернии генерал-губернатор получил более сорока записок и прошений) составляли помещики, жившие в крае задолго до восстания и считавшие себя вправе называться русскими. Среди них были, судя по фамилиям, уроженцы Великороссии, представители остзейского дворянства (отставной поручик А. Гибер фон Грейфенфельс жаловался, что «правительство» смотрит на «нас», здешних русских землевладельцев, «как на людей ополяченных, на людей неблагонадежных» [1443] ); был обратившийся в православие поляк [1444] ; были и те, кого Коялович назвал бы «западнороссами», как, например, помещик Витебского уезда Андрей Бируля. Словом, это не была группа, связанная общими культурными или религиозными интересами, происхождением, сходным опытом карьеры. Зато многие просители соглашались между собой в главных требованиях практического свойства: кредитных пособий для конкуренции с польскими магнатами и еврейскими коммерсантами; компенсации убытков, причиненных обязательным переводом крестьян на выкуп наделов в 1863 году; скорейшего размежевания помещичьих и крестьянских земель и упразднения сервитутов (крестьянского права пользования помещичьими угодьями); снятия военного положения; проведения в Северо-Западном крае земской и судебной реформ, пусть и с отступлениями от принятой в Великороссии модели [1445] . И при этом большинство понимало, что их русскость в глазах властей является сомнительной, неполноценной [1446] ; некоторые описали в прошениях унизительные для себя сцены столкновений с мировыми посредниками, обвинявшими их в ополяченности, но при этом (будто бы) угождавшими соседним польским помещикам [1447] . (Этот тип поведения «варвара» изобличал и Коялович.) Можно предположить, что этот негативный опыт формировал сознание принадлежности к некоему региональному сообществу.
1442
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 2551. L. 2–3 (отпуск циркуляра Баранова губернаторам от 31 марта 1867 г.).
1443
Ibid. B. 1955. L. 40 ap. (записка от 11 мая 1867 г.).
1444
Онуфрий Поржецкий, принявший православие в 1864 году вместе с братом и сестрами, жаловался на взыскательного заимодавца, «заядлого полека», и на Витебское губернское правление, которое не хотело рассматривать его тяжбу «с точки поддержки Православного
1445
Именно эти прошения сравнительно небогатых, а то и вовсе бедных помещиков легли в основу проекта обязательного разверстания чересполосных угодий и отмены пастбищных сервитутов, разработанного при Баранове и включенного его преемником А.Л. Потаповым в целую программу пересмотра «муравьевской» аграрной политики в крае. Так что едва ли права А.А. Комзолова (Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае. С. 229–230, 254–257), связывающая эти попытки скорректировать ход земельной реформы прежде всего со стремлением Потапова удовлетворить интересы супермагнатов Радзивиллов и Витгенштейнов. Под впечатлением от этих же прошений Баранов даже ходатайствовал о немедленном введении новых принципов судоустройства и судопроизводства в крае (см.: Западные окраины Российской империи. С. 268–269).
1446
Лишившийся чиновничьей должности в Вильне А. Бржозовский от имени «русских уроженцев» края (польская фамилия не мешала ему причислять себя к этой категории) жаловался новому генерал-губернатору на приезжих из Великороссии служащих, захвативших все ключевые посты: «[Положение здешних “русских уроженцев” и присоединенных к православию крестьян] самое безвыходное, их ненавидят поляки и подземными своими кознями стараются гнести, их на всяком шагу гнетут русские и единогласно говорят, что они хуже поляков…» (LVIA. F. 378. Ap. 219. B. 144. L. 17–18 – письмо Бржозовского Э.Т. Баранову от 4 ноября 1866 г.).
1447
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 2551. L. 57 ар. – 58 (записка помещика Себежского уезда Витебской губ. А. Томилова). Интересно, что чиновники при генерал-губернаторе отслеживали в текстах прошений формулировки, выдающие взгляд на белорусские губернии и вообще на Северо-Западный край как нечто отличное от России. Так, в записке помещика Быховского уезда Могилевской губ. А.И. Лаврова, где речь шла о привлечении капиталов из Великороссии в западные губернии, соответствующие выражения подчеркнуты красным карандашом (выделяю курсивом): «…деньги частных капиталистов могут быть с гораздо большею пользою затрачиваемы русскими людьми у себя дома, чем в нашем крае… Всякое торгово-хозяйственное предприятие легче и с большею выгодою исполняется помещиками в России (а не здесь. – М.Д.)…» (Ibid. L. 108).
Для лучшего понимания дискурсивного потенциала, заложенного в неоднозначном образе Западной России, стоит затронуть случай местной русской идентичности, носители которой выражали, по крайней мере в частной сфере, уже отмечавшееся ощущение культурного превосходства над Великороссией. Одним из них был Евгений Афанасьевич Лопушинский – как и Коялович, сын униатского клирика, выпускник Виленской семинарии и Петербургской духовной академии, журналист, в середине – конце 1860-х годов учитель гимназии в Гродно, активный участник тех неформальных дебатов о «русском деле», которые соединяли и в то же время разъединяли служащих Виленского учебного округа. Выйдя из одной и той же среды, Коялович и Лопушинский по-разному переживали трудности адаптации к петербурго– и москвоцентричным сегментам образованного общества. Если первый аттестовал себя перед Аксаковым «хилым человеком заморенной Литвы», но в целом с какого-то момента не чувствовал себя чужим ни в редакции «Дня», ни в столичной ученой корпорации, то второй так и не смог изжить рессентимент по поводу своего происхождения: «…краска стыда выступает на моем лице при одной мысли о том, что я – русский семинарист. Для меня нет ничего позорнее этого имени, нет для меня более жестокого и обидного укола, как напоминание о том, что судьба (проклятие ей!) сделала меня русским семинаристом, т. е. отвратительнейшим и презреннейшим существом в мире…». Пеняя на судьбу, Лопушинский имел в виду не собственно случайность рождения в униатской семье, а грянувшее вскоре «воссоединение» униатов с православием, которое повлекло за собой разрыв между культурным укладом униатского духовенства и официальными институтами духовного образования (напомню, что и Коялович отмечал негативные последствия «воссоединения»). Лопушинский был убежден, что многие и многие униатские священники не имели «психической возможности» «сделаться русским попом», «воспринять на себя… образ и подобие представителей самой непривлекательной и отталкивающей стороны руссизма». «Древлеправославное» духовенство вызывало у него не только моральную, но и телесную дрожь: «Измените, переродите нравственно русское духовенство – и тогда говорите об обрусении путем православия; пошлите все это духовенство в баню, острыгите (sic! – М.Д.) волосища, наденьте на него приличное платье, сообщите ему характер, нравы, понятия людей, взросших под воздействием симпатических культурных традиций, тогда об этом предмете можно будет еще толковать» [1448] . Он вспоминал, как, будучи в конце 1850-х годов студентом Духовной академии, он читал светскую литературу, прячась «в подвалах от монахов, как скрывались первые последователи Христа от преследовавших их язычников…». Возмущенный нетерпимостью духовных наставников, Лопушинский тогда же начал сотрудничать с либеральными «Санкт-Петербургскими ведомостями» В.Ф. Корша и с радикальной сатирической «Искрой» Вас. С. Курочкина [1449] .
1448
РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 322. Л. 35, 34 об. (письмо Лопушинского М.Ф. Де Пуле от 4 ноября 1876 г.).
1449
Там же. Ед. хр. 320. Л. 20, 16 об. (сведения из писем Лопушинского Де Пуле от 5 сентября и 27 августа 1867 г.). Цитированные письма позволяют атрибутировать Лопушинскому целый ряд анонимных публикаций в «Искре».
В мотивах отторжения Лопушинского от православного духовенства антиклерикализм русского либерала-шестидесятника соседствовал с местным «западнорусским» патриотизмом, неотделимым от памяти об униатской церкви (потому-то в 1867–1868 годах этот корреспондент «Искры», желая пошире разгласить злоупотребления виленских устроителей массовых обращений в «царскую веру», как и другие эксцессы русификации, не счел идейным отступничеством сближение также и с дворянской «Вестью»). Лопушинский признавал, что многие униатские священники предпочитали и до и после «воссоединения» польский язык русскому (впрочем, сам он писать по-польски не умел, даром что был женат на полячке), но считал это предпочтение не следствием четкого национального самосознания, а естественной тягой к языку высокой культуры: «Я не верю в резкие национальные отличия, я верю только в отличия культурные» [1450] . В другой раз он почти с ностальгией по эпохе большей терпимости замечал, что в 1830-х годах в западных губерниях «идея национальностей вовсе не имела того жгучего характера, какой приобрела она в последнее время». Образованных униатов, по Лопушинскому, сплачивала в единую группу не польская ассимиляция, а специфический комплекс обычаев и нравов, благодаря чему весь край получал оригинальный облик. Он возражал приятелю-оппоненту М.Ф. Де Пуле, доказывавшему в терминах этнического национализма, что в экс-униатском духовенстве из-под навязанной польскости проступает наконец-то исконная русскость: «Признаёте ли могущество традиций культурных? Я признаю – неодолимая сила их известна мне по собственному опыту. Мы все (экс-униатские священники и их дети. – М.Д.)… воспитались под влиянием европейской культуры, в основе которой стоит языческий и христианский Рим, мы – дети западной культуры, с молоком матери всосавшие ее хорошие и дурные принципы» [1451] .
1450
Там же. Ед. хр. 322. Л. 33 об. (письмо Де Пуле от 4 ноября 1876 г.). Примером того, как человек из той же среды и с таким же воззрением на культурную роль польскоязычия экс-униатского духовенства усваивает «на глазах» жесткую логику русского национализма, может послужить следующий фрагмент из рапорта О. Демьяновича, учителя прогимназии в Вильне (и приятеля Кояловича), об инспектировании народных школ в 1862 году: «…большинство духовенства Литовской епархии зорко и внимательно стоит на страже вверенной ему паствы. В одном только можно упрекнуть его: не только с помещиками, но и в кругу своей семьи говорят всегда по-польски. Оттого-то (мне так кажется) и крестьяне во многих местах просят учить детей их польскому языку, как языку образованного, высшего общества… Конечно, тут ничего нет опасного; но если дело идет о народностях, если народность главнейшим образом выражается в языке и в вере, то… но я должен писать не рассуждение, а донесение» (LVIA. F. 567. Ap. 3. B. 1081. L. 11 ap. – рапорт от 2 июля 1862 г.).
1451
РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 322. Л. 26 об., 34–34 об. (письма от 4 ноября 1876 г. и начала мая 1873 г.). Хотя эти откровенные письма Михаилу Де Пуле относятся к более позднему периоду, главная из обсуждавшихся в них тем – личность и взгляды Плакида Янковского, униатского, затем номинально православного священника и польскоязычного литератора (Де Пуле работал над биографическим очерком о нем), – связывает данную эпистолярию с проблемами, особенно актуальными для обоих корреспондентов в 1860-х годах.
К Кояловичу Лопушинский относился враждебно, как к союзнику русификаторов, грубо попирающих историческое своеобразие края и губящих благоденствие его жителей [1452] . Вдобавок к этому Лопушинский чем дальше, тем больше не ладил со своим непосредственным начальником – гродненским директором училищ Я.А. Балвановичем, фактически креатурой Кояловича и сотрудником аксаковских «Дня» и затем «Москвы» (издававшейся с 1867 года). Конфликт с Балвановичем резко обострился после того, как Лопушинский в начале 1867 года выступил на страницах «Виленского вестника», редактировавшегося тогда Де Пуле, с полемикой против «Москвы», в которой в прежнем аксаковском духе, и даже еще прямолинейнее, проповедовалось тождество русскости и православия [1453] .
1452
Ненависть Лопушинского к русификаторам муравьевского и кауфмановского закала (при сохранявшейся лояльности к верховной власти и чувстве общерусского патриотизма) передают строки из его письма 1869 года брату, также «местному русскому», – о столкновениях тогдашнего генерал-губернатора А.Л. Потапова, старавшегося смягчить крайности русификации, со сторонниками прежнего курса: «Скажу тебе откровенно, я боготворю Потапова… всю эту шушеру и сволочь… я тоже ненавижу всеми силами своими и всеми инстинктами. Иегова, казнивший когда-то Египет… не казнил его так[ою] жестокою и разрушительною казнию, какая ниспослана небесами на наш несчастный край, в лице этой сволочи и гадости. Милость Божья и мудрость Отца-Государя, однако, не желают погибели бедной нашей родины. Правда, порядок, справедливость и закон восторжествуют над хищничеством, подлостию и флибустьерством». Если Потапов, заключал Лопушинский, продержится на посту еще «хоть несколько лет», «край наш поправится снова и в то же время обрусеет в приемлемом смысле этого слова, обрусеет прочнее и успешнее, чем это могут сделать Катковы и им подобные разрушители» (LVIA. F. 439. Ap. 1. B. 146. L. 13–13 ap. – перлюстрация письма Евгения Лопушинского из Гродно Адаму Лопушинскому в Мозырь от 11 ноября 1869 г.).
1453
РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 320. Л. 6 об., 11 об., 17 (письма Де Пуле от 21 февраля и 27 августа 1867 г.).
Но, нисколько не преуменьшая градуса этой вражды, можно констатировать, что соперники, каждый по-своему, вносили лепту в представление о «западнорусской» самобытности. Мы имеем дело здесь не с фронтальным противостоянием католицизированного «литвинства» и оправославленного «западнорусизма», а с разными комбинациями секулярного и религиозного, государственнического и общественнического, локального и общерусского в весьма размытом коллективном самосознании, для которого поиск формулы русскости (в частности, в оппозиции к польскости) всё еще оставался общей актуальной задачей. С одной стороны, известная религиозная индифферентность Лопушинского – в униатском духовенстве ему была симпатична прежде всего светская цивилизованность, а не тот или иной тип религиозности, – конечно же, плохо сочеталась с энтузиазмом Кояловича относительно, например, «возрождения» православных братств. (Но, повторю еще раз, и Коялович ставил в заслугу экс-униатскому духовенству б'oльшие, чем в Великороссии, навыки мирской активности.) С другой стороны, свойственный Лопушинскому либерализм, идейно отвергавший нивелировку местных особенностей, по-своему подкреплял попытку Кояловича определить западнорусскость как донациональную идентичность, санкционированную историей.
Апелляция к истории, созвучная ламентациям Кояловича о драматической участи Западной России, сопровождала размышления Лопушинского о той (кажущейся) легкости, с которой, по его выражению, «здешние русские» вроде Говорского или А.В. Рачинского становились самыми горячими и злорадными сторонниками репрессивных мероприятий администрации: «…по нашим головам исторически ходили только и давили, мы всегда были только рабами чужой неправды, чужих насилий; когда русские, поляки и литовцы дрались между собою, с наших чубов клочья валились…». Нетрудно заметить, что само построение этой фразы очерчивало «мы-группу», отличную и от русских («Москвы», Великороссии), и от поляков, и от литовцев. Как и Коялович, Лопушинский описывал эту группу через антиномию: вековая забитость «здешних русских» оборачивалась порукой их духовной твердости в самоотождествлении с Российским государством: «Но, с другой стороны, не воображайте, чтобы в наших мозгах хоть на минуту могла зародиться малейшая идея о так называемом “сепаратизме”… Несмотря на все беды, причиняемые нам Москвою, она может положиться на нас как на каменную гору. От Москвы мы не отстанем, если бы даже она сама этого пожелала: мы крещены во имя ее огнем и кровью, исхода нет, деваться нам некуда, без Москвы самое бытье наше немыслимо, и нравственно и физически невозможно» [1454] .
1454
Там же. Л. 18 об. – 19 (письмо Де Пуле от 5 сентября 1867 г.).