С Корниловским конным
Шрифт:
Какой-то злой рок руководил нашими полками в тот день. Был досадно, как и было понятно, что, если красные стали отступать сами, их надо еще и «опрокинуть», и придавить, и растерзать именно перед речкой, болотистой, топкой, не везде проходимой для подвод.
Наконец цепи красных, не разрываясь своим строем, решительно двинулись назад, к Калаусу, и в это же время многочисленные линейки с пулеметами — сколько их? может быть, до двухсот, — по всему фронту нашей дивизии выскочили вперед, остановились и группами, по плану, ощетинились на казаков, словно говоря: а ну-ка! попробуйте! так мы вас так «жарнем»...
Это было на участке Корниловского и 1-го Екатерино-дарского полков, где мы все остро переживали этот момент.
Наконец — момент был
Думать о дальнейшем преследовании, когда уже упущен самый момент, не приходилось. А красные, оторвавшись от нас, быстро шли тем же своим боевым строем к возвышенностям села Петровского, Соленых хуторов и села Донская Балка, т. е. к тому высокому восточному берегу Калаусской долины, с которого они нас сбросили третьего дня, 12 ноября. Корниловцы и екатеринодарцы, в конном строю своих разрозненных сотен, двинулись к тем переправам вброд, где прошли пулеметные линейки красных.
На наших глазах их густые цепи, с многочисленными линейками и артиллерией, устало, тяжело взбирались на высокий крутой берег долины и... скрылись от нас.
Корниловский полк спокойно перешел Калаус вброд и на своем боевом участке нашел десятка два тяжело раненных красноармейцев, брошенных своими сотоварищами. Бабиев приказал дать им первую помощь, посадить на лазаретные линейки и отправить в крестьянские хаты.
По широкой долине ходили небольшие отары овец крестьян Соленых хуторов. Наш незначительный артиллерийский огонь пошкодил их. Кое-где блеяли раненые овечки. У Соленых хуторов захватили десяток отставших красноармейцев. Вид их говорил, что «нажми» красных перед речкой — многие бы из них не ушли. Грязные, обтрепанные, изможденные, все они мокрые, некоторые в растоптанных валенках, в илу после перехода вброд — вид их был более чем жалкий. При допросе они сказали, что не пошли с красными дальше потому, что — «в таком виде, в степи, в холоде, на ночлеге — можно околеть». Бабиев приказал их накормить и отпустить ночевать по крестьянским хатам «где кто хочет».
Полк вошел в один из Соленых хуторов, ближайший со стороны села Петровского и расположился по квартирам. Собрав крестьян, Бабиев решительно приказал им теперь же исправить деревянный мостик у самого хутора, нами пройденный, а для полка немедленно же дать казакам на ужин овец. Мужики предложили «дорезать раненых овечек», но Бабиев грозно прикрикнул на них и приказал дать «только целых».
Мужики молча, испуганно отошли, зачесали в своих затылках и стали о чем-то уславливаться между собой; и, может быть, думали тогда: «а не все ли равно — целые ли овечки или раненые в широком казачьем котле?»
Об этом боевом дне 14 ноября генерал Врангель пишет немного иначе, и вот как: «Наступила ночь. Полки заночевали на позициях. В 10 часов вечера прибыл от полковника Топоркова офицер-ординарец и привез перехваченный приказ противника, в коем красным приказывалось в шесть часов утра 14-го перейти в общее наступление. Я решил вырвать у противника инициативу и самому атаковать его прежде, чем он успеет перейти в наступление. Тут же, по телефону, я отдал необходимые приказания начальникам дивизий.
Оставив на позиции у Константиновки полковника Топоркова с одной спешенной бригадой, я сосредоточил все остальные части к своему левому флангу в районе хуторов Писаренки, на полдороге между Благодатным и Петровским, объединив их под общим начальством полковника Улагая. Все оставшиеся еще в корпусе патроны были переданы полковнику Топоркову, для чего их отобрали у казаков частей полковника Улагая, обозных и в тыловых командах.
Едва засерел восток, полковник Улагай построил свои части в боевой порядок и в пять часов, за час до намеченного приказом противника наступления, атаковал последнего
Мое описание многих боев расходится с описанием их генералом Врангелем. Он все «обобщает», но не дает реальных картин боев. Так было и в других операциях.
1 -й Конный корпус генерала Врангеля тогда составляли 11 конных полков. 1-я Конная дивизия — Корниловский, 1-й Екатеринодарский, 1-й Запорожский, 1-й Уманский и
1- й Линейный. 2-я Кубанская дивизия — 1-й Кубанский,
2- й Кубанский, 1-й Лабинский и 1-й Полтавский (письмо генерала Фостикова от 10 декабря 1958 г., Ф.Е.) и Отдельная бригада — 2-й Офицерский конный полк, кроме командного офицерского состава, сплошь был из кубанских казаков и 1-й Черноморский полк.
По описанию генерала Врангеля — к дивизии полковника Улагая придано еще пять конных полков. Итого, у него оказалось девять, и он с ними «атаковал красных в конном строю, прорвал фронт, порубил и многих утопил в Калаусе». Ничего этого не было. К тому же мелкий и болотистый Калаус везде проходим вброд; и на наших же глазах длиннейшие цепи пехоты, совершенно без задержки, прошли его вброд там, где каждого стрелка застало место отступления.
От линии нашего фронта сел Константиновское—Благодатное, до линии село Петровское и хутора Соленые — 15 верст. К последним полки корпуса, и уже без боя, подошли перед самым вечером, с начинающейся темнотой, т. е. с начала боя, с пяти часов утра — шли почти что двенадцать часов — чуть более версты в час. Это по описанию Врангеля, Все это было не так; и не так поэтично.
В гостях у екатеринодарцев
Соленые хутора расположены у самой подошвы высокой и длинной кручи. Преследовать противника никто не собирался, и «на верх» выдвинуты только сторожевые сотни.
Командир 1 -го Екатеринодарского полка полковник Муравьев как старший в чине считался «за командира бригады», почему Бабиев и пошел к нему для получения распоряжений.
В просторной длинной крестьянской хате, у русской печки, с ворохом соломы, на табуретке сидел маленький ростом человек в нижней рубахе, вобранной в шаровары, и рогачом подавал в печь это сухое топливо, ярким пламенем пожирающееся там. Это был полковник Муравьев. Рядом с ним, в черкеске, стоял есаул Лебедев. Бабиев еще и не поздоровался, как мы услышали из уст Муравьева резкий «разнос» штаба корпуса, за отсутствие какого бы то ни было маневра в этот день. В выборе слов — Муравьев был беспощаден и настолько, что явно смутил Бабиева. В полках, даже и в мирное время, принято было поругивать и критиковать высшее начальство. Критиковал и поругивал, порой, и Бабиев, но не в такой мере. Во многом Муравьев был прав, но все же меры он не знал. Смущен был и есаул Лебедев, будучи его помощником, но никто из нас троих не реагировал в защиту штаба корпуса. Одно было хорошо, что в хате никого не было из посторонних, т. е. — ни хозя-ев-крестьян, ни ординарцев.
— Можно войти? — слышим голос снаружи.
— Заходи! — словно желая прекратить разговор, как всегда, громко, командно, произнес Бабиев, ближе Муравьева сидевший к двери.
Отворяется дверь, и в нее «вваливаются» человек шесть казаков в шубах, в папахах, в бурках, закутанных башлыками. Мы, в полутьме, при керосиновой лампе, удивленно смотрим на незнакомых людей, не зная, кто они и зачем вошли?
— Здравствуй, Коля! — говорит передний из них. Бабиев в полутьме и с ворвавшимся со двора холодным паром, не узнает — кто это? Но поднимается, идет к нему навстречу и...