Саспыга
Шрифт:
— А?
— Резина, не пластик, — губы Аси дрожат.
— Твоя, что ли? Ну извини… — Ленчик безмятежно разводит руками.
Ася бросает на него сердитый взгляд и принимается вяло колупать ложкой.
— Ну спасибо, накормили, — удовлетворенно говорит Ленчик через пару минут. — Теперь можно и до дому ехать. Погоды все равно не будет.
Погоды и правда не будет — сразу понятно, стоит только взглянуть на небо. Грозу унесло, и сейчас даже солнечно, но тепла как не бывало: даже около костра у меня подмерзают руки и нос. Клочок чистого неба над нами окружен со всех сторон. Неясно только, прилетит ли оттуда, где снова черным-черно, или с другой стороны, обложенной ровным, тоскливым
— Тебе спасибо, что мясо подогнал, — буркаю я. — Ты теперь в Кучындаш, значит? — Я ловлю себя на том, что мне трудно удерживать серьезное лицо.
— А может, и вообще в деревню спущусь, кого мне здесь делать? Переночую здесь и завтра пораньше рвану…
— Мы тебе на хвост упадем, не против? — Краем глаза я вижу, как Ася перестает есть и поднимает голову, прислушиваясь к разговору.
— Да пожалуйста, вместе веселее даже. Только чтобы туристка твоя не тормозила.
— Не буду, — очень серьезно отвечает Ася и снова принимается за еду — теперь с заметно большим интересом.
Я чуть откидываюсь назад, тоже расслабляясь. Я и не замечала, насколько тревожила меня необходимость выбираться отсюда наугад, не зная дороги. Необыкновенно повезло, что Ленчик оказался рядом. Такая счастливая случайность… ну да, ну да.
— Леня, а что ты вообще здесь делаешь? — спрашиваю я, и он удивленно хлопает на меня глазами. Как будто я спросила, зачем он ест или пьет.
— Так говорю же — гроза такая страшенная, пришлось вернуться…
Допив чай, Ленчик удаляется, откровенно сжав в руке раздавленный рулон туалетной бумаги. Стоит ему скрыться из виду, и Ася рывком пересаживается поближе ко мне. На коленях у нее лежат ошметки куклы, и она нервно перебирает край ее платья, отшелушивая сгоревшие в пепел куски.
— Тебе не кажется, что он все это нарочно? — напряженно спрашивает она. — То телефон притащит, то Асенку… ну, куклу. Мясо это с тентом…
Я пожимаю плечами, оглядывая кое-как натянутый провисший тент — когда-то желтый, а теперь серо-зеленый от копившейся годами копоти. Вдруг приходит в голову: может, для этого Ленчика и отпустили, для мелких поручений.
— Вроде как корзину фруктов подкинуть голодающей актерке, — тихо говорю я сама себе.
— Но он же покажет нам дорогу, правда? — беспокоится Ася.
— Покажет, конечно! — бодро отвечаю я и добавляю вполголоса: — Заберет из театра и женится.
Ася не слышит. Глаза у нее пустые, челюсть отвисла, и даже, кажется, слюнка стекает по уголку рта. Засунув правую руку глубоко в левый рукав, она совершает там какие-то сложные, неприятные движения. То ли сковыривает что-то, то ли выщипывает. Меня мутит.
— Ася? — негромко зову я, и она включается. Выдергивает руку, быстро скребет ногтями по шее и сует ладонь под себя.
— Я вчера супрастин на ночь выпила — так вообще не помогло, — с нервной усмешкой говорит она. — О, смотри!
Я смотрю. Над поляной, через которую мы прошли пару часов назад, висит радуга — полная, насыщенная, толстая радуга, перекинутая через все ущелье, от края до края.
— Как будто мы под ней прошли, чтобы сюда попасть, — говорит Ася.
Она теребит куклу, пристраивает ее на коленях, сгибает пухлые резиновые ноги (на правой голени зияет дыра; на лысой закопченной голове кое-где остались потеки расплавленного оранжевого нейлона).
— Привет, — говорит Ася тонким, деланым голосом, поднимает ручку куклы и машет ее ладонью (пальцы сгорели, и только торчит кусочек оттопыренного мизинца). — Меня зовут Ася, и я в аду.
— Ну приехали, — бормочу я под нос,
— Я делала так в детстве, — объясняет она. — Когда стеснялась или боялась что-то сказать… Она говорила за меня. Я даже в школу ее таскала. Потом перестала. — Она снова безрадостно смеется. — Ну и вообще… перестала. Потом она как-то исчезла из виду, и все. Я пару раз пыталась найти ее, когда… — Она машет рукой. Вдумчиво дерет ногтями лодыжку. — И вот она здесь. Надо же.
— Это не может быть она, — напоминаю я.
— Ну конечно, не может, ведь такого не бывает, — тускло откликается Ася. — Так что насчет Лени? — Она снова хватается за куклу. Тоненько пищит: — Так старается, чтобы мы не погрязли в быту! — Она качает вверх-вниз резиновой головой, и от этого перекошенный огнем рот шевелится, словно кукла и правда говорит.
— Фу, не делай так больше, а? — передергиваюсь я.
Ася недобро улыбается, но тут ее взгляд снова пустеет. Забыв о кукле, она задирает штанину и принимается скрести голень. Выдергивает что-то из кожи. Она больше не замечает меня и вряд ли вообще сознает, что делает. Она катает что-то между пальцами и бросает в костер — какие-то серые ниточки с испачканными кровью концами.
Я торопливо отворачиваюсь и, стараясь не шуметь, отхожу проверить коней.
С конями все в порядке: никто не запутался, все едят, — и я решаю пройтись. Выше поляны между деревьями проступает небольшая, но заманчивая скалка. Такие уступы на склонах всегда пологие со стороны горы, на них даже лезть не надо. Не надо даже выбирать путь между скрытыми баданом камнями: десяток-другой шагов — и меня выносит на едва заметную тропку. Маралы тоже любят вид сверху: на плоской верхушке скалы, поросшей ягелем и брусникой, видны отпечатки крупных раздвоенных копыт и пара кучек навоза. Я приостанавливаюсь, чтобы сорвать горсть сухих сизых ягод с колючего можжевельника, и вскоре уже сижу на краю, прислонившись к стволу молодого кедра и болтая ногами в пустоте.
Долина распахивается передо мной, исчерканная туманно-золотыми полосами тонущего в дальних тучах солнца: еще один бесконечный день идет к концу. Помятая градом поляна, где привязаны кони, резко обрывается к речке далеко внизу, за ней крутой каменистый склон ущелья загораживает небо. По полегшей траве скользит тень птицы. По правую руку, там, где я пока не была, — еще одна длинная полка, прошитая вдоль строчкой тропы, а дальше все теряется за подъемами и спусками. Жаль, я надеялась увидеть больше. Слева в кедраче — стоянка: палатки спрятаны под ветками, видно лишь яркое пятно провисшего тента и две фигуры под ним. Похоже, Ленчик забалтывает Асю; отсюда я не могу видеть, как она закатывает глаза и складывает руки на груди, но могу хорошо представить. Мне нравится смотреть на них отсюда. Я невидимка. Я безмолвный наблюдатель. От меня никто ничего не ждет и ничего не хочет. Никто не знает, что я здесь…
(Осталось двенадцать. )
Я уже докуриваю, когда на ближайшую ветку пикирует кедровка и вперяется в меня сварливым взглядом. Тихонько скрещиваю пальцы: пусть просто отвалит, ну пожалуйста, пусть… Не помогает: кедровка перепрыгивает поближе, склоняет голову набок и разухабисто выкрикивает первую фразу — на пробу. «Кыш», — безнадежно говорю я, и кедровка начинает орать всерьез. На ее яростный скрежет и стрекот тут же прилетают две подруги и с наслаждением присоединяются к скандалу.
Внизу Ленчик выглядывает из-под тента, прикладывает руку к глазам, безошибочно смотрит на мою скалку и — ну конечно — машет рукой. Сделав последнюю затяжку, я тушу бычок об выступающий камень и запихиваю в карман на колене (не забыть бы вытряхнуть, когда доберусь до костра).