Счастливая черкеска
Шрифт:
Но не рюмили также эти старой закваски казаки, когда Марина песней своей снова соединяла их с родною землей, с родной историей? Какая мощь и какая грозная сила в голосе её слышались!
В гостях у Надежды Николаевны был с нами и Иван Петрович Брунько, бесстрашненский старожил, много лет деливший напеременку с нашей хозяйкой две главных станичных должности: то он — директор совхоза, она — председатель станичного совета, то она — директор, он — председатель…
В этой последней должности Брунько опять находился, и, как главная местная власть, тоже решил проявить заботу о нас четверых:
— Думаю всё, как вас отблагодарить
Марина радостно в ладоши захлопала, а его величество государь Всея Казацкия Песни только согласно руками развели: отчего же, мол, — нет?
2
Дорога от Отрадной до «города-героя» Бесстрашки идёт сперва понизу широкой долины, такой широкой, что виден только крутой обрыв слева и тянущийся над ним горб, который именуется по названию реки Урупской грядой, а покатых холмов справа сперва не видать, только потом начинают подступать ближе и ближе. Но «бесстрашенская» дорога уже отворачивает, идёт по бережку Тегиня, левого притока Урупа, отделенного от него своими заслонами, здесь так: круч да разломов хватает на всех, и какой-нибудь тебе почти безымянный ручей тихинько — до первого ливня — струится посреди таких теснин, что ой-ёй!
Сперва не замечаешь и того, что дорога постепенно уходит все вверх и вверх, только за Спокойной тебе открывается, что горы подступили уже совсем близко, и ты почти вровень с ними, но тут шоссейку с двух сторон укрывает своими садами очередная станица — Подгорная, и только отъехав от неё и приблизившись к взлобку Бикета, — название, которое в этих местах встречается то и дело, потому что казачьи пикетыс вышками и балаганами возле них где только не стояли — ты обнаруживаешь себя на гребне хребтины, по обе стороны которой открыты такие дали!
Внизу слева раскинулись вольно яркозелёные бугры и прохладные впадины потемней, неслышно скользят по ним синие тени от облаков, наползают на крошечные островки кустарника, которые в наших местах зовут к ущарями, вновь открывают их, растворяются вдруг и тонут в море разливанного солнца, и тогда неровная кромка леса на горизонте проступает сквозь дрожащую марь, над которой вдалеке незыблемо стынут ледяные зубья Кавказского хребта… Справа насколько хватает глаз вал за валом катятся по обширной котловине такие же пологие, а где покруче, бугры, которые и зовутся тут катавалами… чудное место, чудное!
Как-то в Бесстрашной я услышал, что председательского — «надькиного» — коня и раз, и другой назвали «Покоритель Кавказа»… Спросил у пастухов, за что это у него такая кличка, и один — то ли очень пожилой, а то ли беспросветной жизнью да зеленым змием умученный, тут старого от молодого так просто не отличишь — ответил, посмеиваясь:
— А никогда не приходилось видать, как он по нашим буграм насается? Выскочит с Надеждой-то и на самой макушке станет, гадство, как памятник… Ну, так гордо — кабутто кто научил. Треножить его — она ругается, а убежит — где искать? Да там жишь на буграх. Повертишь головой, а он на макушке — вонын: замер как статуй и стоит один… чего
Передалось?
От ноющего сердечка не ведающей страха джигитки…
Возвышается Бикет над пологим спуском в станицу, лежащую в размыкающем хребет выймище, в богатырской седловине… было, и действительно, было время!
Когда Бесстрашная крепко держалась в казачьем седле.
Но теперь она выбита из него, давно выбита и больше похожа на тяжело раненого, почему-то оставленного своими вопреки всем писанным и неписаным правилам… Как в тяжелом беспамятстве лежит на своих тридцати трех горушках — как на семи холмах жирующая нынче Москва, эх!..
Подумаешь другой раз: а не она ли прежде всего не подобрала раненых своих, без всякого милосердия и без надежды по всей по русской земле оставила… простится ли ей когда-нибудь этот тягчайший грех?
На торце дома культуры, того самого, где голосят по былой нашей славе рано увядшие от непосильной работы женщины, большими ярко-алыми буквами перед празднованием 130-летия станицы вывели кровоточащие слова: «ДОРОГИЕ ЗЕМЛЯКИ! КАК НАМ ВАС НЕХВАТАЕТ!» Под ними печальный мортиролог: «1913 год. — 9 376 жителей. 1919 г. — 7 750. 1933 г. — 4 568. 1987 г. — 0 990 человек.»
В торжественный, как похоронная музыка, сценарий, с душевной болью составленный приехавшим на именины родной станицы из Горячего Ключа учителем истории Константином Дмитриевичем Ереминым, бывшим жителем Бесстрашки, кто-то из нынешних насельников счел нужным внести уточнение. Под последними цифрами углем коряво приписано: «вместе с чеченами».
Прежде чем сесть в машину с Брунько, долго мы стояли перед этой казацкой «стеною плача», а когда поднялись на взъём за станицей, на продолжение хребта и в первый раз вышли, чтобы оглядеться окрест, Володя вдруг запел — словно вскрикнул:
П-по горам К-карпатским м-метелица вьется, сильные морозы зимою трещат…Эту песню «Казачий круг», как правило, начинал, когда уже хорошенько распелись, когда всех объединило ощущение того самого товарищества, о котором почти две сотни лет назад воскликнул пламенно Гоголь: нет уз святее него!..
Значит, Володя не выходил из того душевного состояния, которое обрел на собственной свадьбе — среди тех, кто верность братству казацкому пронёс, и в самом деле, через века.
П-проклятый германец н-на нас наступает — н-на нашу державу, н-на крест золотой! Кабы один германец теперь — кабы!К этому времени я уже начал корпеть над переводом романа своего адыгейского друга, кунакаЮнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» и внутренним зрением уже видел, что одна из глав так и будет называться: «ЧТОБЫ ВСЕ ДЕРЖАВЫ БЫЛИ ВРАГАМИ РУССКИХ…» То были строки из тайного письма абадзехам, составленного Магомет-Амином, Карабатыром и другими старшинами, уехавшими в Турцию искать помощи после того, как в 1861 году черкесы отвергли предложения императора Александра II, с небольшой свитой приехавшего к ним в урочище Мамрюк-Огой возле бывшей станицы Царской, нынче — Новосвободной… все пошучивает над нами над всеми история, все пошучивает!