Счастливая черкеска
Шрифт:
В объяснении к тому, почему в прошлом веке так надолго затянулась Кавказская война или, если хотите, покорениеКавказа, эта фраза могла быть ключевой… И вот снова: теперь уже стало очевидным, что в наших краях чуть ли не один к одному начало повторяться всё, что происходило тут полтораста лет назад: только и того, что число «доброжелателей» наших сильно возросло, сильно… То, что Турция опять ласкала жадными глазами Кубань, свой «летний сад» — это как бы само собой, это у неё уже в привычку многовековую вошло, но с каких это исторических пирогов должна были тут взяться Балтийско-Горская конфедерация? Или даже — Украинско-Горская?
А горцы между
Только представить, каких мучений стоило пылкому, предположим, кабардинцу выслушать плохо говорящего по-русски медленного эстонца! Но — терпеливо слушали. И слушали прибывших от «нэньки» чернобровых парубков, которые думки свои запевали теперь не с бандурою на коленях — с автоматом Калашникова… И само собою — поляков, как без них, давно известно, что настоящий поляк — «до каждой стенки гвоздь», где бы стенка не возвышалась.
И вот между делом слушали — пока сами на родном-то, непонятном пришлецам языке перебирали местные варианты: может, все-таки Конфедерация народов Кавказа? С включением в неё Единой Черкесии — от Черного моря и до Каспийского? А то ведь можно, и в самом деле, досидеться до того, что весь Северный Кавказ незаметно, как в постели, подомнёт под себя любвеобильная Великая Армения: от подножия Арарата на юге и до московских Воробьевых гор — на севере…
По этой верхней дороге, которой мы теперь ехали, Бесстрашная соседствует со станицей Отважной, одним своим краем лежащей на хребте, как в Сибири сказали бы — на разломе, а другим — уже на спуске с него… тоже «город-герой».
А какая была станица!
До сих пор уцелели здесь дома дореволюционной, почти столетней постройки, и смотрятся они, хоть пребывают почти в запустении, не хуже остальных, нет. Когда в станицах окрест торопливые внуки решают покончить, наконец, с окончательно якобы обветшавшим наследием своих прадедов, зубья самых совершенных импортных пил начинают искрить над выдержанным когда-то в воде кубанским дубом…
Недаром именно из него сделаны столы и скамьи в привередливом и чопорном парламенте Англии… вот у кого не грех поучиться!
Ведь «Англия всегда права, права она или не права».
Это Россия сама себя во всём винит первая!..
Только ли чуткая от природы совесть в том виновата? Или стало слишком уж много тех, кто искусственно поддерживает в ней постоянную боль?..
Из расположенной за перевальцем, уже в долине Лабы станицы Цафисской мы повернули не на равнину направо, а влево — вглубь гор, и я удовлетворенно хмыкнул: угу! — В Ахметку, Иван Петрович, заглянем?
— До неё не доедем, на мост свернем, — охотно отозвался Брунько: земляки в его фамилии ударение ставят на первом слоге, а вместо «о» на конце произносят «а», так что в просторечном обиходе он — Брунька. — Переедем через Лабу, потом по той стороне заскочим в Псебай и через него — вниз, на Мостовскую. А из Мостов— снова на нашу сторону, и через Каладжинку — домой.
— Ну, спасибо вам! — чистосердечно восхитился я предстоящим маршрутом по местам удивительным по красоте и величию.
И Брунька вздохнул:
— Или мало кому должны? Гулять так гулять!
Спиртного у нас с собой как раз не имелось, но никто и не вспоминал о нем: и без него были пьяны майским солнечным днём, который с каждым часом становился все жарче, но нисколько от этого не терял первозданной весенней свежести — казалось, наоборот: он все набирал и набирал её…
Как только вылезали из видавшего виды «уазика» и отходили в сторонку от окружавших его разогретых запахов бензина и пыли, на неслышных лапах со всех сторон
На изворотах дороги все четче, все ясней проступали сквозь тонкую синь вдали сахарные пики снеговых гор, и будто к ним бросался Володя, сбегая с края шоссейки в травы. Замирал там, прислушиваясь к миру вокруг, и запевал вдруг — всякий раз неожиданно… Бывало, внизу оставались мы, а он взбегал на ближний бугор и голос его, то безудержно радостный, а то бесконечно печальный опускался к нам тогда как с небес.
Впереди хорошо стали видны две почти сходившихся друг с дружкой высоких горы: Волчьи ворота, которых в здешних местах почти также много, как и Бикетов. Одна была покруче и даже в солнечную погоду — угрюмей, я наклонившись к Марине, сидевшей впереди, рядом с Брунькой, сказал:
— Вот это и есть Ахметка. Высокая гора, та, что справа. Место знаменитое: кухня погоды для всего Северного Кавказа…
— Так уж — для всего? — засомневался Володя.
— Иван Петрович не даст соврать — спроси у него.
— И что на этой кухне готовят? — обернулась ко мне Марина.
— Когда что… смерч какой-нибудь. Ураган такой, что крыши в станицах будет сносить и с корнем деревья выворачивать. Ливень с градом. Знаешь, какие в здешних местах падают градины? По килограмму, а то и больше…
— Не преувеличиваешь, батька? — спросил Володя, как бы подчеркивая тем самым и общую нашу принадлежность к казачеству, и моё старшинство.
— Бывает-бывает! — поддержал меня Брунько. — Только это, конечно, не целиковый лед, а множество градин в одну слипнутся, да так крепко, что об землю ударится — и другой раз не разобьётся…
— Хороша у вас «кухонька», — снова обернулась Марина.
— Дело в том, что у Ахметки сходятся два гигантских воздушных потока, — взялся я объяснять. — Два коридора… По одному несётся холодный ветер с Баренцова моря: через всю страну и — сюда. А горячий несется по Средиземному морю, пересекает Чёрное и тоже — сюда. Прямым ходом. Если они в разное время пришли, то ладно ещё… Но если в одно и то же, то ударяются оба в гору, как в стенку, смешиваются, свечой идут вверх… на целый километр бьют! Специалисты говорят: женятся.
— Венчаются? — с улыбкой переспросила Марина, и Володя тоже откликнулся:
— Ничего себе «свадебка»!
И мне вдруг расхотелось дальше рассказывать…
А дело в том, что предыдущим летом Саша Черняк, который был тогда ответственным секретарем «Правды», уговорил меня написать очерк о секретаре Краснодарского крайкома партии Полозкове. Ему он, судя по всему, позвонил, а, может быть, Иван Кузмич сам проявил и понимание и такт, которого на родине своей, на Кубани у высоких руководителей я потом больше не встречал. Ни знаменитого хлебосольства, о котором тогда по стране ходили легенды и фельетоны писались, ни щедрости за казенный счет либо излишней предупредительности — ничего этого не было, а была как бы общая работа. Неделю — по шестнадцать часов, считай, — или сидел в кабинете у него в уголке или следовал за ним повсюду «как хвостик». Записывал, если нельзя было тут же поговорить, вопросы к нему, а вечерком либо днём по дороге куда-либо в машине, он мне то или другое растолковывал.