Счастливчик

Леблан Рене

— Почему же ты не рыдаешь? — злорадно спросил он. — Твой милый помер, я сам проткнул ему горло копьём. Ты должна убиваться от горя!

Урсула молчала, продолжая сверлить его злобным взглядом. Окассен пнул её ногой.

— Встань, когда с тобой говорит сеньор!

Урсула поднялась. Руки у неё заметно дрожали. Окассен взял её за подбородок и посмотрел ей в лицо, словно видел впервые.

— У тебя подлые глаза, девка, ты желаешь мне зла. А известно ли тебе, что по закону я могу повесить тебя? Ты мне изменила, нарушила право первой ночи.

— Сеньор никогда

не пользовался этим правом, — хрипло проговорила Урсула. — И даже не брал за это пеню.

— Это касалось других, но не тебя, — сказал он, тихо рассмеявшись. — А ты теперь будешь выплачивать эту пеню всю жизнь.

— У нас мало земли, — сдавленным голосом ответила Урсула, — Мы с матерью всегда работали на барщине.

Она отступила на шаг назад, чтобы не чувствовать его пьяного дыхания.

— Мне не нужны от тебя деньги, — с отвращением сказал Окассен. — Ты будешь платить по-другому.

Он схватил её за плечи и швырнул наземь. Через минуту он уже ожесточённо терзал на ней одежду. Все движения Окассена были неумелыми, он сам чувствовал это и потому действовал ещё грубее. Урсула терпела молча, закусив перекошенные губы. Впрочем, насилие длилось недолго — лишь дважды проникнув внутрь, Окассен обрызгал её тёплой влагой. И тотчас шарахнулся от девушки, словно от какой-то мерзости. Поднялся, шатаясь, с трудом поправил на себе одежду и вдруг согнулся в углу. Его вырвало.

«Не от вина, — подумала Урсула. — От меня».

Глава 7 Согласие на брак

Ссора между Окассеном и Гюи не переросла в войну, хотя отношения оставались напряжёнными. Гюи повсюду орал, что намылит холку щенку Витри, но никаких действий пока не предпринимал. В имении Витри царила неестественная тишина, готовая вот-вот взорваться скандалом.

Все знали, что Окассен сошёлся с Урсулой, и это казалось странным даже крестьянам. Раньше он так гордился своим целомудрием, на дух не переносил разговоров приятелей об интрижках с женщинами. А теперь Урсула каждый вечер приходила в усадьбу и ночевала в его спальне. На людях Окассен разговаривал с ней грубо и презрительно, и никогда не называл по имени — то «девка», то просто «эй, ты».

Но Урсула больше не смотрела на молодого сеньора с ненавистью. Наоборот, снимала с него плащ, когда он приезжал домой, подавала полотенце, стараясь опередить Николетт. Той почему-то стыдно было расспрашивать подругу об этих отношениях. Урсула сама избегала её, едва цедила сквозь зубы: «Здравствуй», и тотчас опускала глаза. То ли стыдилась своей некрасивой связи, то ли думала, что Николетт презирает её.

Собственно, все избегали разговоров об этом. Мадам Бланка делала вид, что ничего не происходит. Обращалась с Урсулой, как с одной из служанок — спокойно и бесстрастно. А Николетт становилось неприятно каждый раз, когда она слышала голос Урсулы за стеной, в спальне Окассена. Иногда они там даже смеялись вдвоём. И кровать скрипела, и доносились сдавленные стоны. Николетт накрывала голову одеялом, чтобы не слышать. Ей было так противно, словно она нарочно подслушивает за любовными утехами близких родственников... например, родного брата.

«Да ведь он мне и есть, как брат», — думала она в такие моменты.

И невольно вспоминала, как они спали в детстве вместе в одной кроватке.

Мадам Бланка сшила сыну игрушечного кролика, а он подарил его Николетт за то, что она рассказывала ему на ночь сказки. Девочка всегда клала кролика под одеяло между собой и Окассеном. И он непременно целовал их перед сном, приговаривая: «Сладких снов вам, кролик и Николетт».

Когда и почему это кончилось? Николетт не могла вспомнить. Кажется, когда ему стали мерещиться кошмары... лет в одиннадцать-двенадцать. Вот с тех пор они начали драться и ссориться.

На сердце Николетт лежала тяжкая печаль. Она видела в связи Окассена и Урсулы не просто интрижку сеньора и крестьянки. Было в этом что-то отвратительное, болезненное, жуткое.

В одну из ночей разразилась гроза. За окном стоял грохот, точно с неба падали бочки, набитые камнями. Николетт проснулась, зажгла свечу и вышла посмотреть, заперла ли Жилонна ставни на кухне. Если ливень идёт с юга, в незакрытые окна натекут за ночь целые лужи.

Всё было в порядке. Но возвращаясь, Николетт услышала голоса в спальне Окассена. Ясное дело, гроза перепугала его насмерть, как обычно. Сумеет ли Урсула его успокоить? Николетт легла в постель, а свечу пока оставила зажжённой. Она ждала, что вот-вот дверь распахнётся, и Окассен вбежит к ней, трясущийся от ужаса и рыдающий. Она слышала его сдавленный голос за стеной, слышала, как Урсула громко говорит:

— Да перестань ты! Ведёшь себя, как дурак. Это же просто гроза.

«Не надо бы так с ним, — подумала Николетт. — Он от страха становится, как дитя малое. Лучше просто успокоить».

Но вскоре голоса стихли. Видимо, строгость Урсулы подействовала не хуже ласки. Николетт задула свечу. Ей почему-то было нестерпимо грустно. Скорее бы приехал Бастьен!

Он вернулся раньше срока, обещался-то только к осенней ярмарке. В новых доспехах, он был таким красивым, радостным, весёлым, что у Николетт сразу отлегло от сердца. Беседуя за обедом с мадам Бланкой и Окассеном, он всё поглядывал на Николетт и, не таясь, улыбался ей. И рассказывал свои новости тоже, как будто ей одной.

— Крепость очень хорошая. Рядом богатая деревня, через которую проходит дорога в город. Гарнизон большой, но солдаты все средних лет, поэтому не особо балуются вином и девками. Значит, не требуется слишком строго надзирать за ними. Мне дали отличный дом внутри крепости, величиной почти, как ваш.

— Какой же ты, видит Бог, счастливчик! — добродушно воскликнула мадам Бланка. — Впору теперь жениться!

Бастьен снова бросил взгляд на Николетт и, не выдержав, весело сказал:

— Об этом я и хотел поговорить. Кузен, тётушка, отдайте за меня Николетт!

— Да она ведь сосватана! — удивлённо воскликнула мадам Бланка.

Она посмотрела на девушку. Та сидела бледная, потупив глаза к полу.

— Помолвка — это не свадьба, её можно расторгнуть, — уверенно произнёс Бастьен. — Разве я чем-то хуже Жерара? Николетт со мной будет лучше, клянусь вам! А Жерару я заплачу отступное.

Младам Бланка в растерянности теребила кончики своего головного покрывала.

— Но как же это будет? Ты — дворянин, а Николетт из простых. Не станет ли твой отец сердиться на меня за то, что я допустила неравный брак?