Счастливчик

Леблан Рене

— Это что за потаскуха? — разъярённо спросил Гюи. — Почему она лезет в мужские дела?

— Я сейчас поеду к графу де Брешан! — с отчаянной решимостью крикнула Николетт. — Вы вломились сюда незаконно! Вы не объявляли нам войну! Вы вели поединок не по правилам! Вон отсюда, бандиты!

Гюи обернулся к Окассену, который был так сбит с толку вспышкой Николетт, что не мог и слова сказать.

— Это твоя подстилка? — с мерзким смехом спросил Гюи. — Ловко она за тебя решает!

И приказал своим людям:

— Поедем отсюда! Здесь не дворянская

усадьба, а бордель. Тут бабы командуют.

Сам первый вскочил на коня. Видимо, угроза Николетт пожаловаться графу, всё-таки, смутила его. Но уже у ворот Гюи обернулся и презрительно показал пальцем на Окассена:

— А за убийство Анри я всё равно взыщу с тебя, жук навозный!

Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Николетт боялась взглянуть на Окассена. Но его, видимо, так поразило её поведение, что он лишь влепил ей пощёчину при всём дворе и поспешил в дом. Мать, причитая, следовала за ним. Окассен вошёл в трапезную, быстро умылся над бочкой с водой и тихо попросил:

— Перевяжите мне рану, матушка.

Николетт вошла в кухню. Ноги у неё подгибались от внезапной слабости. Она села на лавку и расплакалась. Пришла служанка Жилонна, тоже вся дрожащая.

— Мадам велела мне воды вскипятить, — пробормотала она.

Помолчала и спросила, не глядя на Николетт:

— Что это на тебя нашло?

— А на него что нашло? — сердито отозвалась Николетт. — Ведь они убили бы его, боже мой, и дом сожгли бы! Гюи богатый, ты видела, сколько у него солдат? А богатым всё с рук сходит.

Шмыгнув носом, она сердито добавила:

— Окассен никогда не думает, что творит.

Жилонна повозилась молча у очага, а потом сказала, по-прежнему, не глядя в лицо Николетт:

— Он на тебя не слишком сердит. Больше на Урсулу злится.

— А где она? — встрепенулась Николетт.

— Мессир Окассен запер её в погребе. Она дралась, как зверюга. Но мессир Окассен не трогал её.

— Я пойду попрошу, чтобы он её выпустил, — сказала Николетт.

Она встала, умылась из лохани, вытерла лицо передником. И немного привела в порядок волосы, выпавшие из кос во время потасовки.

— Николетт! — окликнула Жилонна.

— Что?

— Ты бы похитрее была, детка! Если уж он спит с тобой, так хоть бы приданое попросила побольше.

Николетт в ужасе взмахнула руками.

— Он не спит со мной! Ты с ума сошла, Жилонна!

Служанка промолчала. А Николетт почувствовала, как в груди и животе у неё разливается противный холод. Конечно, Жилонна спит с нею через стенку и слышит, как Окассен вбегает к ней по ночам. И мадам слышит. Они знают это, и считают, что сеньор развлекается, как обычно молодые господа тешатся со служанками.

Один Бастьен знает, что означают ночные посещения Окассена, и ему одному достоверно известно, что у Николетт никогда и ничего не было с Окассеном. Но разве кто-то поверит в это?

Окассен лежал на кровати в сапогах, но

без кафтана, под рубашкой виднелась повязка.

— Большая рана? — слабым голосом спросила Николетт.

— Нет, — поморщившись, ответил он. — Просто порез. Ты зачем влезла не в своё дело, девка?

— Тебя могли убить, — быстро проговорила она, — ведь Гюи ни перед чем не остановится. Все знают, что он разбойник! И говоря по правде, ты с самого начала был неправ. Зачем ты убил парня Урсулы? Какое тебе дело до неё?

— А ну-ка, поди поближе, — приказал Окассен.

Николетт села на край его кровати. Он приподнялся и влепил ей пощёчину — несильную, но хлёсткую.

— Не смей называть меня на ты.

Николетт прижала руку к щеке и сказал с едва сдерживаемой яростью:

— Когда тебе страшно по ночам, ты бежишь ко мне, и тогда позволяешь называть себя, как угодно!

Окассен хлестнул её по второй щеке. Глаза его были полны стыда и отвращения.

— Если ты кому-нибудь расскажешь об этом, мерзкая девка, я тебя повешу!

Николетт залилась слезами.

— За что вы так ненавидите меня? — печально спросила она. — Я ведь единственная душа, которая вас понимает!

— Мне наплевать на тебя, — злобно проговорил Окассен. — Я женюсь и прекрасно обойдусь без тебя. Убирайся вон отсюда, тварь!

Николетт убежала к себе и долго рыдала от тоски, страха и омерзения.

— Скорее бы он приехал! — шептала она в мокрую подушку. — Скорее бы он забрал меня отсюда!

Ближе к вечеру приехал кузен Альом, до которого дошли слухи о стычке Окассена и Гюи. Следовало бы Николетт спуститься, накрыть стол для гостя, но она осталась в своей комнате.

«Сказал, что обойдётся без меня, вот и пусть обходится», — думала она.

Окассен, видимо, тоже не простил её. Кликнул Жилонну, хотя терпеть не мог, когда та прислуживала за столом. Николетт слышала, как Окассен и Альом пьяными голосами обсуждали происшедшее, ругали Гюи, выкрикивали угрозы. Потом внизу стихло. Николетт поняла, что Альом уехал. Она услышала, как Окассен поднимался по лестнице, едва переставляя ноги, и бормотал:

— Паскуда подлая... чтоб тебе издохнуть!

Николетт была уверена — он говорит не о Гюи, и не об Урсуле. Это ей, Николетт, он желает смерти. Невольно она снова расплакалась.

Наступил вечер. Двор погрузился в серо-лиловые сумерки. Собаки лениво забрехали, услышав, что кто-то идёт от дома, но тут же смолкли. Это был Окассен. Он отпер дверь погреба и вошёл внутрь, покачиваясь, потому что до сих пор не отрезвел до конца.

Урсула, сидевшая на полу, подняла лицо — мрачное, но не заплаканное. Её угольно-чёрные глаза выражали беспредельную злобу. Но Окассен не испугался, хотя обычно вздрагивал от взглядов Урсулы.