Счастливчик
Шрифт:
— Ты мне такой ещё больше нравишься, — сказал как-то Бастьен. — Я уверен, когда мы поженимся, ты всегда будешь смеяться и петь. Думаю, если бы ты не осталась сиротой так рано, то не была бы такой запуганной.
— Мои родители были не из благородных, мать вообще крестьянка, — задумчиво ответила Николетт. — Они не смогли бы воспитать меня так, как господа де Витри. Покойный шевалье научил меня читать, писать и играть на лютне. Он всегда говорил, что в этом я лучше Окассена. А мадам обучила меня тонкому рукоделию, такого крестьянки
— Да, ты воспитана, как барышня, — согласился Бастьен. — Но я говорю о другом. Ты всегда точно боишься чего-то. Всегда заперта на ключ. Дядя с тётей не могли так тебя запугать, они всегда были ко всем добры.
— Да, — со вздохом сказала Николетт.
И помолчав, спросила:
— Почему ты не стал лекарем, как твой отец?
Вопрос прозвучал как будто невпопад, но Бастьен принялся объяснять подробно:
— Знаешь, отец учил медицине нас обоих — и меня, и старшего брата. Но я не могу видеть, как люди страдают. Хочется сразу избавить их от мучений, а так не получается.
Николетт помолчала, нежно перебирая пальцами его кудри. Потом снова спросила:
— Скажи, Бастьен, бывает ли такое — человек с виду обычный, как все, а ведёт себя иногда, словно безумный?
— О ком ты? — удивлённо спросил он.
— Ни о ком... просто так. Это часто бывает. Вот Урсула, например, говорит, что слышит голоса, которые подсказывают ей, что делать. Чаще всего они подбивают её на плохое. Она отвечает этим голосам, плачет ни с того, ни с сего. Я сама видела. Но ведь в других поступках она обычная, как все.
— Мой отец лечил похожую хворь у жены одного венгерского вельможи, — задумчиво сказал Бастьен. — Давал ей снотворные и успокоительные травы. Ей стало лучше, но до конца не прошло.
Николетт вздохнула и перекрестилась. Потом спросила тихонько:
— А если человеку мерещатся чудовища, и он боится темноты?
— Это просто нервы шалят. Так бывает у детей, с возрастом проходит.
Николетт хотела ещё что-то спросить, но сдержалась и припала к губам Бастьена долгим поцелуем. Он много раз поцеловал её в ответ, потом прижался лицом к её груди и с жаром проговорил:
— А если я не найду себе службы во Франции, то увезу тебя к себе на родину, в Венгрию! О, там совсем иная жизнь!
Он принялся рассказывать ей о балах, на которых танцуют огненный чардаш, о катании на кораблях по Дунаю, о цыганских плясках у костров. И Николетт словно наяву видела воды огромной реки, в которых отражались великолепные замки и зелёные рощи, горы, поросшие лесом, богато разукрашенные залы и весёлых людей.
— На первом же балу тебя объявят королевой красоты, — говорил Бастьен. — И сам король преподнесёт тебе кубок с «бычьей кровью». Это лучшее в мире вино, люди пьянеют от одного его аромата. Я куплю тебе белого арабского коня, и мы вместе будем ездить на соколиную охоту.
— Да, да, — отвечала Николетт, прижимаясь к его плечу. —
После свиданий она всегда заходила к Урсуле, и та провожала её до дома, чтобы никто ничего не заподозрил. Николетт рассказала ей о своей тайной любви, как, впрочем, рассказывала все прочие секреты. Несмотря на свои странности, Урсула была доброй и верной подругой, из тех, на кого можно положиться в самые трудные времена.
Правда, она не слишком одобряла отношения с Бастьеном. Чтобы юноша из богатой и знатной семьи честно женился на простолюдинке? Такое бывает только в сказках! Все они дают сладкие обещания, когда сбивают девушек на грех, но разве можно этому верить?
И сегодня Урсула снова начала уговаривать подругу вернуться с облаков на землю. Любовь прекрасна, радуйся ей, но не верь слащавым байкам о замужестве и будущем счастье. Будет не так больно, когда всё это окажется ложью.
— Бастьен не такой, — возразила Николетт. — Во-первых, он не из местных дворян. В нём совсем нет спеси и презрения к простым людям. И отец его служит в Венгрии лекарем, как человек без титула.
— Тем не менее, он рыцарь. А рыцари не женятся на крестьянках, — хмуро ответила Урсула.
— Почему, женятся. Покойный шевалье рассказывал, что его дед был женат на своей крепостной.
— Законным браком?
— Да.
Урсула покачала головой, бормоча: «Не знаю, не знаю».
— Ну, кто может ему запретить, Урсула? — настойчиво спросила Николетт. — Его отец уехал из Франции, бросил своё дворянство. И женился на чужеземке, которая была наполовину сарацинкой.
— Ему, может быть никто и не запретит, — задумчиво сказала Урсула, глядя на желтоватые облака над лесом. — А вот тебе...
— Мне? А кто запретит мне?
Голос Николетт испуганно дрогнул. И она быстро заговорила, словно убеждая саму себя:
— Жерар ещё не муж мне, помолвку можно расторгнуть. Так случается, и нередко. Бастьен гораздо более достойный жених, чем Жерар. Мадам не будет возражать.
Урсула невесело усмехнулась и быстро отвела взгляд от лица подруги.
— Не мадам будет возмущаться, а мессир Окассен. И ты прекрасно знаешь, почему.
— Не знаю, — с ещё большим страхом проговорила Николетт. — Почему? О чём ты говоришь?
Чёрные глаза Урсулы стали такими жгучими, горькими и насмешливыми, что Николетт задрожала. Невольно вспомнилось, как крестьяне боялись взглядов её подруги. Шептались: «Ещё сглазит, дьявольское отродье!».
— Он в тебя влюблён, это же глупому понятно.
— Кто? Окассен?
Николетт засмеялась нервным смехом. Лицо её выражало одновременно страх, брезгливость и, как ни странно, удовлетворение. Как будто слова Урсулы чем-то польстили ей.
— Какую ерунду ты говоришь, — сказала она. — Окассен вообще не может влюбиться.