Семья

Тосон Симадзаки

— О, Коидзуми-сан, вы сегодня будете ночевать дома? — отозвалась учительница. Стукнув решетчатой дверью, она вышла из дому, обогнула бамбуковую изгородь со стороны колодца и через садик подошла к веранде. Она была уже не первой молодости, сын ее ходил в среднюю школу. Всегда очень вежливая, она говорила, отчетливо произнося слова, но в ее разговоре было что-то провинциальное.

— Как себя чувствует маленькая о-Фуса? Она так плохо выглядела, когда я навещала ее в последний раз. Мне было очень больно смотреть, как она страдает.

Санкити

коротко рассказал о состоянии дочери и со вздохом заключил, что надежды на благополучный исход, кажется, нет.

О-Нобу тоже вышла на веранду узнать о здоровье сестры.

— Если будет совсем плохо, из больницы дадут телеграмму, — добавил Санкити. — Мне обещал врач, я очень просил его. Я приехал всего на один день по делам.

— И что это у вас такое с детьми... Мать нашего хозяина говорит, что вы, верно, с дурной стороны приехали сюда... Я, конечно, в это не верю. Но ведь за какой-нибудь год все три девочки... Не могу я этого понять, сколько ни думаю.

— Мне говорили, — сочувственно продолжала она, — что девочка на всю больницу кричала: «Мамочка, мамочка!» Каково это слышать матери...

— Да, целую неделю она все звала и звала мать, — ответил Санкити. — А теперь и голосок ослабел.

Учительница ушла домой, когда далекая полоса неба между соломенной крышей хозяйского дома и темной хвоей сосен окрасилась в яркий желтый цвет. Санкити вышел в сад. Он беспокойно шагал взад и вперед.

— Я всю эту неделю почти ни одной ночи не спал. Сегодня я в больницу не поеду. Приготовь мне постель здесь, я лягу пораньше. Если у тебя болит голова, ложись и ты скорее.

Санкити лег рано, но уснуть не мог. Каждый миг могли прийти с телеграммой. Раздражал особый больничный запах, въевшийся в кожу. Этот запах незаметно вернул его мысли к о-Фуса... Лампа... Кровать... Над изголовьем для защиты от света натянут кусок черной материи. Возле о-Фуса сидят жена и сиделка. Рядом служанка с Танэо на руках. Сестра в белом халате то входит в комнату, то выходит. О-Фуса, напрягая последние силы, которые еще есть в ее детском тельце, кричит, кричит так, что кажется, лопнет ее маленькая головка... Вконец измученный, Санкити уснул, будто провалившись в глубокую черную яму.

На другой день Санкити все утро провел дома, а днем о-Нобу опять осталась одна.

— Хорошо, конечно, — сказал Санкити, уходя, — когда можешь не отходя сидеть подле ребенка, как твоя те-

тушка. А мне надо заботиться о деньгах. Кто-то должен кормить семью...

Вернувшись, он опять повалился на постель, как убитый.

«Мамочка!» — услышал Санкити во сне и очнулся. Было уже поздно. Поужинав, Санкити поговорил немного с о-Нобу о дочке и опять лег. Он не знал, сколько времени проспал. В соседней комнате ровно дышала племянница. Он лежал неподвижно, а в ушах его непрестанно звенело: «Мама, мама, ма-мочка-а-а!» Этот раздирающий душу крик ни на секунду не затихал, пронзая острой болью мозг и сердце.

Как сквозь сон,

услыхал он стук в ворота.

— Коидзуми-сан, телеграмма!

Санкити не помня себя вскочил. Открыл дверь, взял телеграмму. Она была из больницы: «Пульс очень плохой, приезжай немедленно». Санкити пошел будить племянницу. О-Нобу что-то пробормотала и опять уснула.

— Вставай, телеграмма из больницы!

— Это, оказывается, на самом деле, — сказала о-Нобу, приподнявшись в постели и протирая заспанные глаза. — А я думала, это мне снится.

— Я должен немедленно ехать. Мне жалко тебя поднимать. Но делать нечего. Сходи, пожалуйста, за рикшей.

Санкити вышел из дому и стал ждать. Трамваи еще ходили. Был праздник Инари, бога урожая. Небо над Синдзюку светилось. Где-то вдалеке лаяли собаки. Прибежал рикша. Санкити решил доехать до Синдзюку и там пересесть на трамвай.

— Не бойся тут одна! — сказал он племяннице и сел в коляску.

О-Нобу вошла в дом, заперла двери и легла в остывшую постель. В ее маленькой голове еще долго бродили разные мысли. Ее пробирала дрожь. Она никак не могла уснуть. По деревянной крыше застучал дождь...

Перед домом остановился рикша. Из коляски выпрыгнул Сёта. Он толкнул калитку.

— Нобутян, все вернулись! — позвал Сёта, открыв решетчатую входную дверь.

О-Нобу услышала его голос, вскочила с постели и выбежала из комнаты. Вместе с Сёта приехал Морихико.

— И о-Фуса тоже?

— Да, сегодня утром... На рассвете перестала дышать. Сейчас все подъедут.

Скоро перед домом остановились три коляски. О-Юки с младенцем на руках вошла в дом, в котором она не была почти две недели. Служанка внесла вещи. За ней появилась о-Сюн, дочь старшего брата Коидзуми.

Коляска, в которой сидел Санкити, подкатила последней. На залитой солнцем улице собралось много народу, девочки — подружки о-Фуса — смотрели во все глаза и перешептывались. Коляска с черным верхом остановилась.

— Дядя, помочь вам? — подошел Сёта. О-Фуса, обернутая в светло-коричневую шаль, лежала на руках Санкити. Санкити сошел с коляски и понес ее в дом.

В углу средней комнаты, где находилась буддийская божница, приготовили постель и положили на нее уже остывшее тело девочки. Лицо ее было прикрыто белой материей. Все собрались вокруг.

— А она, оказывается, большая! Надо, наверное, согнуть колени.

— Не надо. Она ведь ребенок. Поместится и так, — заметил Сёта.

— Пожалуй, все-таки лучше согнуть, — сказал Санкити и подошел к дочери. Ножки о-Фуса уже окоченели. Санкити с трудом согнул их. О-Сюн и о-Нобу поставили у изголовья цветы. Из школьного общежития приехала о-Ай, младшая сестра о-Юки. Она обняла о-Юки, и обе заплакали. В полдень пришла соседка-учительница, взглянуть на умершего ребенка.

— Не знаю, в каких словах выразить свое сочувствие... Коидзуми-сан — мужчина, ему все-таки легче. Мне очень, очень вас жалко, — сказала она.