Штормовое предупреждение
Шрифт:
Рико подвинулся ближе, уложив тяжелый подбородок на острое колено лейтенанта и закрыл глаза, полностью растворяясь в движениях ладони, все так же гладившей его. Ковальски ощутил его теплое касание на своих лодыжках и неловко, зябко поджал ноги, как-то разом вспомнив, что на нем из одежды только старая растянутая футболка подрывника, а все прочее находится невесть где. Рико, не открывая глаз, ткнулся в колено горячими сухими губами и застыл так, не прекращая наглаживать чужую кожу. Перебирал пальцами, будто по невидимым струнам, очерчивая конуры подъема стопы, острых косточек, а потом прослеживал линию голени вверх, забираясь туда, где от его касаний становилось щекотно и невесомо.
– Перестань, – шепотом произнес Ковальски. – Не надо.
Рико чуть приподнял веки. Он выглядел немного изумленно.
Еще чего.
Он снова коснулся колена губами, но на этот раз следил взглядом за ученым, которого эти касания явно нервировали. Он стиснул в руках подол футболки, будто то была его надежда на спасение, край пропасти, над которой он висел. Впрочем, отчасти именно так дело и обстояло.
Рико заставил его прекратить прятать ноги, взял стопу накрепко, и Ковальски, несмотря на все растущую нервозность засмеялся – шепотом и почти не размыкая губ.
– Хрустальная туфелька будет мне мала, – сообщил он.
Рико фыркнул. Его не волновали аллюзии, старые сказки, его поза и всякие глупости, которые могли приходить – и всегда приходили – Ковальски в голову. Его волновало то, чтобы они не упустили этот кусочек жизни. Он наклонился ниже, и – Ковальски это понял только в последний момент – приблизил чужую стопу ко рту.
– Это негигиенично, – тут же сообщил ему лейтенант. – Перестань, это правда не...
Он не договорил
Рико поцеловал его. Коснулся кожи губами, сначала легко, изучающе, как будто никогда не целовал прежде, а потом словно входя во вкус, придвинулся ближе, завладевая узкой костистой стопой уже увереннее. Ковальски было вздумал упереться второй в чужое колено и как-то отодвинуться, прекратить этот беспредел, но Рико поймал его за щиколотку и поставил ее сам. Так, как было удобно ему и как ему больше нравилось. Ковальски поджал пальцы – он прекрасно теперь ощущал и настрой подрывника, и его быстро разгорающийся жар, и нетерпение. Рико, получив, что хотел, вернулся к прерванному занятию.
Ему определенно нравилось – он никак не мог остановиться, все гладил и гладил чужие ноги, забирался в то чувствительное место под коленями, где Ковальски так любил, чтоб его вылизывали, легонько прикусывал и тут же отпускал, снова принимался гладить и снова припадал губами. Лейтенант вцепился свободной рукой в край одеяла – он не был уверен, что не грохнется на пол. Он, в общем, понимал, что его участия в этом процессе особо и не требуется: Рико дорвался до того, что любит, и все, что ему нужно – так это чтобы никто не пытался отнять добычу. Но сидеть безучастно он не мог, да и не умел – печальный опыт приучил его к тому, что невозможно даже иногда, недолго, принимать от кого-то знаки внимания, нужна обратная связь, иначе снова останешься один, и это будет очень, очень тяжело – вдесятеро труднее как раз после того, когда ты попробовал, как может быть иначе...
Рико поднял голову. Он чутко ощущал смену чужого настроения, почувствовал и теперь, как напрягся ученый. Успокаивающе погладил его, не сводя глаз с лица. Касание всей ладонью, не дразнящее, но надежное и теплое, всегда так действовало на Ковальски. Тот вспомнил, где он и что происходит, улыбнулся немного через силу и накрывал руку Рико своей, будто подтверждая все происходящее.
– Все в порядке.
Рико изобразил на своем подвижном лице поочередно целую гамму эмоций. В переводе на человеческий язык это было и сомнение, и надежда, и отчасти огромное желание поверить, что так оно и есть на самом деле. Ковальски покачал головой. Он так до конца и не привык к тому, что можно просто расслабиться и быть любимым: раз за разом Рико ставил его в тупик, почти шокировал, ошарашивал до ступора тем, что и как делал. Его хотелось благодарить за каждое касание, за то, что он так честен, за то, как бескорыстен в этом – и немедленно же толкать на дальнейшие шаги, чтобы добиться потери контроля, чтобы Рико взрыкнул и вдавил своим весом в первую
Между тем, Рико снова склонился над чужими ногами – его определенно влекло к ним, он устраивался так, чтоб иметь возможность гладить по всей длине, запускать руки под эту треклятую футболку и сдерживаться изо всех сил, чтоб не начать собственнически мять чужие ягодицы каждый раз, как добирался до них. Он не отрывал губ от светлой кожи и тихо урчал, приникая то к одному месту, то к другому – и потихоньку словно подбирался ближе и ближе, доводя Ковальски до отчетливого, хоть и всеми силами подавляемого стона. Рико любил эти звуки – Ковальски почему-то казалось, что просить стыдно, неправильно, не должно, что это признак слабости, и он молчал, пока мог – пока Рико не заставлял его потерять ощущение реальности. Ученый вцеплялся ему в загривок, в волосы, в плечо, впивался короткими ногтями с такой силой, что оставлял характерные следы-полумесяцы и замучено, тихо выстанывал по звуку чужое имя. Осознавал он это, или нет, Рико не так уж волновало: наверняка ученый сам себя убедит, что ничего не соображает в эти минуты. Оно и к лучшему, может, и правда начнет так делать.
Доводить Ковальски до этого делирия, делать его таким же безумцем, каким был он сам – это было приятно. Это было похоже на взрыв, и взрывалось что-то внутри непоколебимо-апатичного другого человека, выпуская на волю то, что было ярче любого фейерверка. Это было победой. Безоговорочной. Это было хаосом. Разрушением всех устоев. Это было низвержением чужой вселенной и рождением новой. И ему это нравилось.
Пальцы хирурга с отнюдь не хирургической деликатностью вхолостую царапнули по полу, ладонь соскользнула, не удержав веса тела, и немедленно же ученый впился в плечо Рико, ощущая под подушечками пальцев рытвину старого шрама. У подрывника сбилось дыхание, но Ковальски, как ни был сейчас выведен из обычного равновесия, помнил о нем. С дрожью напряжения немного переместил руку, чтоб не впиваться ногтями туда, где было так чувствительно, чтоб не делать Рико больно, и тот благодарно ткнулся в него губами. О нем никто прежде не думал и не заботился так, как это делал Ковальски. Никто не брал во внимание такие мелочи, которые и сам Рико привык считать неважными. Он только в этих руках и узнал, как может быть хорошо, когда гладят, когда долго нежат, когда внимательны и когда о тебе думают, помнят что ты любишь, а что нет.
– Рррррррррррррико...
Голос у Ковальски сиплый, срывающийся, нормально выговаривать звуки он уже не может, и прорывается какой-то словно бы акцент – бог знает, быть может что и польский, чем черт не шутит.
– Ррррикопожалст...
Он торопит, будто боится, что Рико передумает или что раздразнит и уйдет. Бог весть какие еще глупости приходят в эту светлую голову. Ковальски зовет его, пытаясь удержать, потому что до сих пор подспудно боится. Действительно допускает, что Рико может его оставить. Как же. Ищи дурака. Не для того он так долго завоевывал чужое доверие, чтоб так по-глупому его лишиться. Хуже всего ведь не то, что лейтенант больше к себе не подпустит. Хуже всего – что он будет ждать, ждать, как побитая собака, потому что не умел чувствовать наполовину. Ждать, что к нему вернутся. Что он снова станет нужен. И думая об этом – не формулируя для себя все так сложно, но просто зная – Рико чувствовал боль, какая бывает в том месте, откуда вынут пулю.
Если бы он только мог сказать – как все говорят – простыми, понятными словами простые и понятные вещи. Сказать: “Я не отпущу тебя”, – и не отпускать. Чего уж проще.
– Рррррико... Родной мой, хороший...
Где-то под стыком ребер, в солнечном сплетении, в тугом комке мышц маленьким солнцем ворочается чувство счастья. Он родной. Он хороший. Его зовут по имени. Он это заслужил. Ковальски не оттолкнет его – умный и такой порой глупый Ковальски, который цепляется до кровавых синяков, потому что – ну да, ничего не поделаешь, он не трепетная мимоза и вполне в состоянии полсотни раз отжаться на пальцах...