Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Его кожа уже вся в темно-розовых пятнах, и Рико с удовольствием ставит новые и новые, сбивая, наконец, старую футболку – ученый давно забыл, что ее надо держать – властно разводя в стороны чужие острые колени и впиваясь ртом в чувствительное место с тыльной стороны – там, где оставила, наверное, уже не стираемые следы тактическая кобура.

Рико зализывает старые отметины, теряя голову: свободная от хватки, вторая нога лейтенанта беспокойно ерзает, подымаясь на мысок и снова опускаясь – Ковальски вряд ли понимает сейчас, что творит, зато Рико понимает отлично и наслаждается этим, твердо зная, что ему не сделают больно, не воспользуются его уязвимым положением.

Придерживая

ученого за колени, так и норовящие снова сомкнуться, Рико лижет его, тихо и довольно мурлыча. Вкус Ковальски, запах Ковальски, то, как он звучит сейчас, как у него колотится сердце, как он дышит – все сливается в один поток, который можно буквально пить, пьянея и оставаясь все же трезвым.

Он лижет, чувствуя, как беспорядочно его спину когтят чужие пальцы, в безотчетном стремлении притянуть к себе ближе.

Он лижет, пока Ковальски, уже едва узнаваемо, замучено зовет его, сбиваясь на каждом звуке.

Он лижет, когда сам же ловит вторую ногу за щиколотку, чтоб прижаться теснее.

Он лижет до тех пор, пока Ковальски не обнимает его коленями, сдаваясь не то ему, не то себе – и не прекращает сопротивление.

И только тогда Рико его берет – сразу, без подготовки, потому что долго они оба не протянут – и моментально же слышит тот божественный звук, когда его лейтенант не может даже стонать. Только дышит, и что-то такое слышно на выдохе, как будто ветер бродит между древних камней давно покинутого и позабытого города глубоко в пустыне. Рико знает, о чем говорит: он провел там однажды две недели без воды и провианта, и не очень любит об этом вспоминать. Впрочем, если его занесет в тот неласковый уголок снова, этот звук больше не сможет его напугать. Только вызывать желание облизать губы в поисках родного, знакомого вкуса.

Рико чувствует сейчас Ковальски полностью, и ему плевать, как это называется, как выглядит со стороны, и делают ли так нормальные люди. Ему нравится это скольжение, трение, нравится работать языком, ощупывая все, до чего он может дотянуться, нравиться ощущение – такое гладкое, практически атласное, когда хочется сжать теснее, и немедленно же ухо ловит тот же призрачный звук – Ковальски шепотом стонет. Он запрокинул голову, и светлые волосы рассыпались по загривку, лопатки сведены, как птичьи крылья, позвоночник выгибается дугой, удерживая тело в неудобной, но такой необходимой сейчас позе.

Рико любит его. Прямо сейчас. Ртом. Горячо, жадно и с полной самоотдачей. Ученого с ума сводят эти ощущения, ему кажется, с каждым гладящим движением языка, Рико стирает границу между ними, и уже непонятно, где заканчивается один и начинается второй. Рико так хорошо его чувствует, как будто не ищет, где бы огладить, а знает наверняка. Будто испытывает то же самое.

Ковальски в этот момент хочется, чтобы Рико был везде вокруг, чтобы окружал собой, и он знает, что так и будет – не сейчас, но после обязательно. Он не может не то что остановиться, но даже притормозить, крупно вздрагивая каждый раз, когда Рико – снова и снова, с той же силой с тем же неукротимым голодом – ласкал его языком, накрепко удерживая в хватке сильных рук. Наверняка позже на бедрах проступят очень узнаваемые синяки, и Рико, верный себе, залижет и их. Но это будет потом, после, после того как... Как… О господи...

Ковальски выгибает почти пополам, и он кричит – ощущение такое острое, что он не может отличить боль от удовольствия – а потом как-то разом он оказывается на полу, вернее – у Рико на коленях, и тот прижимает его к себе, мокрого, насладившегося и определенно снова нуждающегося в мытье. Ковальски трясет. Рико довольно трется о его щеку своей, а когда лейтенант фокусирует на нем взгляд –

облизывается. Кажется, мысль сплюнуть ему в голову не пришла. Он как будто считал, что всё это дали ему, и не намеревался расставаться ни с чем, что ему доставалось.

Ковальски устало закрывает глаза. Конечно, он знает, с кем связался, и, конечно, он в курсе, что Рико рассусоливать не любитель, и, отвечая ему «да», вполне логично было бы ждать форсирования событий… Но он все равно чувствовал непреходящее изумление. Всегда именно ему приходилось прикладывать усилия, чтобы сократить дистанцию, и мысль о том, что можно получить что-либо так запросто, просто потому что ты это ты, его изумляла. Как и та, что можно вот так сидеть на чужих коленях, с трудом соображая, что происходит, и чувствовать, что человек рядом с тобой этим обстоятельством вполне доволен… Это все надо, безусловно, хорошенько обдумать. И он непременно подумает обо всем этом, но… потом. Попозже. Когда перестанет задыхаться. И когда ноги перестанут разъезжаться и подламываться как у новорожденного олененка. И когда он, наконец, вымоется...

====== Часть 26 ======

Он только сейчас, запоздало, сопоставлял обрывочные воспоминания. Рико ведь всегда был с ним. Они работали в паре, потому — так ему казалось — что так когда-то решил Шкипер, скомпоновав вместе одного очень умного парня и одного с поехавшей крышей. Но может дело было совсем не в этом?

Он опустил взгляд ниже. Рико дремал рядом, тихонько рыча во сне. Он не храпел — вообще, если он не хотел издавать шума, то никогда его не производил. Тихо ходил, тихо дышал, тихо убирал мешавших ему людей. Если хотел тихо. То, что ты слышал позади себя его шаги, говорило о том, что Рико тебе доверяет, если позволяет себя услышать. И это тихое глуховатое порыкивание во время сна — знак такого же доверия. Подрывник не настороже, не прикладывает усилий к тому, чтобы его сложно было бы обнаруживать.

Ему удобно было спать так, пристраивая лохматую голову на плече Ковальски или самому подтаскивая ученого к себе под бок. Это было приятно. Это было невероятно: когда Рико, которого он ,как свои пять пальцев, знал – думал, что знает – когда он устроился поближе, держа в объятиях, позволил разомлеть, угреться, почувствовать себя хорошо. Подгреб к себе, прижав чужое длинное худощавое тело к животу – Ковальски знал, что так Рико тоже выражает доверие. Он всегда сворачивался таким образом, чтобы до живота было не достать, даже ходил сутулясь, словно ожидая нападения, готовый защищать уязвимое место. А сейчас притиснулся сам, показывая, что не ждет ничего нехорошего. Уложил тяжелый подбородок на светловолосую макушку удобнее, укутал в одеяло, и Ковальски, уже даже не пытаясь ни во что вникнуть, устало к нему прижался.

Внезапно откуда-то издали, но вполне все же различимо, послышались звуки, похожие на бой колокола. Он не сразу сообразил, что это. Только ударе так на третьем. Ну да. Колокол, обратный отсчет, фейерверк, запуск с тайм-сквер «шара времени», как это он забыл… Наверняка повсюду идет трансляция. И тут где-то неподалеку, там, где бросают якорь эти бесконечно гудящие баржи, тоже идет. Это окончание ожидания, вот это что такое. Это Рождество. Рождество без елок, пунша, петард и прочего пестрого вертепа, к которому он успел привыкнуть и охладеть. Не они приносят ощущение спокойствия и защищенности, и он не жалел об упущенной возможности. Весь мир праздновал свое Рождество где-то там, по ту сторону океана, в огнях и брызгах шампанского, разворачивая из шелестящих оберток подарки, обмениваясь поздравлениями, а они двое были здесь. Где тихо, темно, и горит огонь. И этого более, чем достаточно. И всегда будет достаточно.