Синеволосая ондео
Шрифт:
– Морозы. Глубокий снег. Но к началу марта всё начинает очень быстро таять, и река переполняется. Мне хотелось бы посмотреть на здешнюю весну.
– О, ты её увидишь, – улыбнулся Харвилл. – И почувствуешь. Не сомневайся.
Когда они вернулись на площадь, там уже стоял фургон, и разрисованные задники закрепили на жердях. Она скользнула взглядом по знакомым виноградникам, полям и деревне, а обойдя помост, обнаружила, что на полосах ткани с другой стороны нарисованы светлые каменные стены с парой окошек, и оценила такую экономию места в фургоне.
Аяна зашла в трактир и попросила у Гастилла похлёбку и хлеб с сыром. Она жевала
Она подошла к Гастиллу и положила на стойку три гроша.
– Послушай, Гастилл. «Прекрасной юной девы грудь целуя, глаза закрою я, и сон последний моё дыханье унесёт в далёкие края. Я дрожь её сомкнувшихся ресниц челом хладеющим почувствую, слабея, сходя в бездонную пучину забытья. В потоках несвершённых дел, отринутых при жизни, вознесусь над пламенеющими горными грядами, и всё же вырвусь, воспарив на крыльях, сотканных мечтами моих друзей и той, что я любил, в звенящей пустоте, над краем, где больше нет меня». Как ты думаешь, о чём это?
– О том, что надо заканчивать свои дела, прежде чем помрёшь, – пожал плечами Гастилл. – Чтобы друзьям, родне и жене жизнь не усложнять. Что же тут неясного?
Аяна озадачилась. Интересно, а что бы сказал Конда... и другие? Она хотела пойти и спросить у Ригреты, но тут Кадиар зашёл и позвал её переодеваться.
Представление прошло хорошо. Во всяком случае, зрители остались довольны.
– О кирья, ты приличия блюди, иль вся семья твоя познает тот позор, который покрывает блудливых дев, не знающих стыда, – заунывно причитала Анкэ в наглухо застёгнутом тёмно-сером платье с воротничком под горло. – Не в том беда, что скучной посчитают тебя, коль сидя дома, ткёшь узор на маленьком станке у светлого окна. Ты кирья, и должна блюсти себя, беда лишь в том, что взор свой пылкий стремишь не на станок, а дальше, за забор, где искушенья поджидают юных дев...
И снова Ригрета вздыхала по усам Чамэ, и снова Айол выставлял мясистые икры в тонких чулках.
– Коль знаешь одного, считай, что знаешь всех, – уговаривал Ригрету он, шелестя юбками, пока Харвилл тоскливо щупал живот, показывая, как отощал. – Ведь проку нет их выбирать по виду внешнему. Бывает, красавчик так живёт, не брезгуя вином, что к тридцати пяти на красной роже нет ни следа от прежней красоты. Но ты, похоже, не понимаешь, чем хорош мужчина зрелый. Как в вине, в нём время проявило все черты.
Ригрета снова вздыхала, заламывая руки, и снова пришла Чамэ, чтобы посмотреть на неё, и Айол с грозно чернеющей бородой ревновал, сверкая глазами.
Кадиар ударил в барабан, и она нырнула в карман за бубном. Она шла, звеня, как густые крупные звёзды грозно звенели однажды над её головой в необъятно широком небе, и люди расступались, и женщины встревоженно поднимали ладони к груди, когда она проходила мимо, опустив голову в капюшоне.
Она играла, и кемандже пела про душу, летящую в такой же звенящей пустоте над миром, где её больше нет и не будет, пока
Айол упал, дёрнувшись, и Кимат ёрзал сзади, потому что её голубые волосы попали ему в лицо. Ондео торжествовала победу. Было ли это победой?
14. Мы шепчем так, что слышат все
– Тебе надо приучать его не бояться чужих людей, – сказала Чамэ, и Анкэ кивнула.
Они ехали по дороге в Кайде, и Кимат играл на полу, на одеяле из волосатой коровьей шкуры, которая теперь хранила на себе отметки от каждой ночи на протяжении их долгого пути, о каждом случае, когда её доставали из мешка и раскладывали на траве, камнях, сене, твёрдой кровати трактира и узкой койке корабля, или сворачивали, подкладывая, как подушку, и накрывая полотенцем.
– Начиная с Кайде, мы будем репетировать «Капойо кирьи Лаис», – сказала Ригрета. – В ней задействованы все. Тебе нужно будет оставлять Кимата за сценой, с ним рядом кто-то постоянно будет находиться, но мы будем сменять друг друга. Нельзя, чтобы он кричал. Лучше всего, конечно, оставлять его в комнате.
– Он не будет сидеть один, – сказала с тревогой Аяна.
– Ну, не знаю, – покачал головой Харвилл. – я много видел детей за эти годы, но он – один из самых спокойных. Все дети, которых я видел, чаще всего занимались тем, что вопили. А он не орёт. Я только пару раз за эту неделю слышал, как он хныкал, и то, потому что ему надоедает сидеть в этой теларской штуке, – Харвилл помахал рукой в области плеч и пояса. – Керио.
– Это не теларская штука. У нас все носят детей в керио. Я же рассказывала. Женщина, когда узнаёт, что ждёт первенца, садится ткать керио. Даже у тех, кто занимается другими работами, получается закончить до срока. Бывает, конечно, что у неё не очень получается с ткачеством, но ей тогда помогает олем швейного и ткацкого двора. Или мама. Или подруги.
– А что, если... – тихо сказала Чамэ. – Что если... она... до срока... совсем рано...
– Мы с Лойкой как-то залезли на сеновал одного двора, – сказал Верделл. – А оттуда – на крышу. Мы хотели устроить шалость, но услышали, как в комнате у сеновала кто-то плакал. Мы заглянули и увидели там твою сестру и киру Нети. На кровати плакала девушка, и твоя сестра держала её за руку, а кира Нети гладила по голове. Девушка плакала так, что у меня вот тут, в животе, стало тяжело и горько. А твоя сестра сказала ей: «Милая, держись. Тебе надо верить. У меня это тоже было. Я прошла через это четыре раза, и только пятого ребёнка смогла доносить до срока». Мы с Лойкой переглянулись, и она сказала: «Давай уйдём отсюда». Я никогда не видел Лойку такой печальной до того дня.
– Она может продолжить ткать, сказала Аяна, помолчав. – А может снять нити со станка и пойти в пещеру, где мы прощаемся с родными, и сжечь то, что успела соткать, прощаясь с душой нерождённого дитя. Моя сестра ходила ткать к нам пять раз. В первый раз я не поняла, почему она ткёт новый керио, когда у неё в шкафчике уже лежит один готовый. Но мама смотрела на неё и обнимала её так, что я догадалась: произошло что-то нехорошее, что-то такое, о чём не забыть и тогда, когда твоя собственная душа улетит сквозь расщелину в потолке пещеры с дымом твоего погребального костра. Она не говорила об этом с нами. Она ходила к олем Ати, которая лечит словом, и говорила с ней, и к олем Нети, которая лечит травами, и пила там горькие снадобья.