Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Люди, знавшие отношения барина и лакея, никак не могли сообразить, почему Улусов терпит Ерофея Павловича. Но в завещании Модеста Петровича насчет этого имелась особая статья: держать Ерофея в доме, «не чиня ему никаких притеснений до самой смерти», а если эту завещанную волю сын не исполнит, он будет проклят отцом, для чего Модест Петрович грозился встать из гроба.
Улусов знал, что из гроба старику никак не встать, но все же побаивался: был он суеверен, как почти каждый русский барин.
Ерофей Павлович встретил Таню на крыльце
— Барышня в саду. Прикажете доложить?
— Я сама туда пройду.
— Положено докладывать. — Ерофей Павлович держал себя почтительно, но твердо.
— Хорошо, скажите, что приехала Татьяна Викентьевна.
— Знаю-с! Прошу в гостиную.
— Я подожду здесь.
— Не положено здесь ожидать.
— А я прошу, Ерофей Павлович, оставить меня здесь. Ради старого знакомства, а?
— Как изволите.
— Где Никита Модестович?
— Уехали в Тамбов. Да-с, уехали! — Ерофей Павлович поджал губы. — Уехали за солдатами. Приведут солдат на собственную погибель.
— Что вы говорите?
— Точно-с, Татьяна Викентьевна! Ужасно свирепым уехали-с. Кричали: «Сожгу мерзавцев!..» А того не знают, что сами себя поехали поджигать.
Это был как раз тот самый час, когда Ерофей Павлович открывал рот; тем и объяснялась его многоречивость.
— Так доложить-с?
— Да, да.
Ерофей Павлович ушел. Через несколько минут он вернулся и сказал, что велено просить в сад, в беседку около пруда.
Таня обошла дом, миновала липовую аллею и вышла к пруду.
В беседке сидели Сашенька и Волосов. Таня поморщилась: писарь с его кривляниями и воплями о терроре становился ей все более противным. Она хотела покончить с ним раз и навсегда, но сейчас ей было не до него.
— Драгоценная Татьяна Викентьевна, в добром ли здравии вы совершили свой вояж из Двориков в наши пенаты? — шутливо спросила Сашенька. — В добром ли здоровье ваш батюшка? Как ваше здоровье, моя милочка?
Таня рассмеялась.
— Благодарю вас, — в том же тоне ответила она. — Все находятся в добром благополучии благодаря господу богу и вашим молитвам.
— Я так довольна, ах, ах! — сказала Сашенька, морща носик.
Волосов встал. После того как Таня виделась с ним в последний раз и просила помочь Флегонту, они не встречались.
— Ты куда?
— Пойду!
— Посиди.
— Не хочу.
— Мальчик был диковат со дня рождения, простим ему это, — сказала Сашенька.
Волосов вышел из беседки. Сашенька пожала плечами.
— Он добрый, но странный какой-то.
— Ничего в нем странного нет, — ответила Таня. — Он авантюрист и кончит плохо, вот увидите.
— Представьте, это-то мне в нем и нравится. Знаете, я влюбляюсь в него. Все больше и больше.
«Два сапога — пара», — подумала Таня.
— Он, конечно, не красавец, но…
— Сашенька, ведь и вы не писаная красавица.
Сашеньку с ее бледным лицом, узким разрезом глаз и редкими желтоватыми
— Я страшно рада, что вы приехали ко мне. Мне все тут безумно надоело! Чаю хотите?
— Я к вам, Сашенька, ненадолго и по делу.
— А может быть, прокатимся с вами в Тамбов, а? Поедемте, Танюша! Повидаем старых друзей, Лужковского растормошим! Зевластов отвезет нас к поезду на тройке. Фр-р! Птицами полетим. Вот люблю!.. Как Зевластов гаркнет на лошадей, как они взовьются, как хвосты поставят трубами — эй, гони, не догонишь!..
— Боюсь, что Зевластов не повезет нас в Тамбов. Боюсь, Сашенька, что он никого и никуда не повезет, а его повезут. Вы знаете, что у нас случилось?
— Знаю, все знаю. И как Никиту Модестовича выкупали в луже, и как вспахали землю. Теперь только и жди расправы.
— Вот видите.
— Дядюшка вернулся из Двориков ужасно злой.
— Тем более. А вы знаете, что Никита Модестович сказал нашему старосте и Ерофею Павловичу, когда уезжал в Тамбов? Он грозит сжечь Дворики!
— Полно!
— Сашенька, вы знаете характер Улусова. Прошу вас немедленно, понимаете, немедленно дать ему в Тамбов телеграмму, вызвать его сюда. Я уже не знаю, что вы придумаете, но важно, чтобы он примчался, чтобы он не успел донести губернатору… Сообщите, что вы при смерти, что от молнии сгорело имение, что вы сбежали… Одним словом, надо его вернуть, иначе в бешенстве он может наделать бог знает что. Разрисует это происшествие бунтом, тем более, что и в соседних селах начались волнения, потребует солдат… Вы знаете, как это делается.
— Представляю себе Никиту Модестовича, сидящего на козлах тарантаса, а вокруг вода. Нот, он просто прелесть, этот Зевластов! — Сашенька рассмеялась. — Вот с этого-то, Таня, все и начинается, начинается то, к чему мы и зовем крестьян.
— Сашенька, милая, мне сейчас не до политических споров. Поймите всю важность того, что может быть.
— Ничего дурного селу он не сделает. Он трус.
В беседку со скучающей миной вернулся Волосов.
— Костя, растолкуйте Сашеньке, чем все это может окончиться, — резко сказала Таня.
— Все, что захочет.
— Перестаньте. Все ненавидят Улусова бог знает как!
— А вы его очень любите, — заметила Таня.
— У нас с ним особые счеты.
— Надо думать, тоже политические? — Таня усмехнулась. — Он за солдатами поехал!
Сашеньке передалось волнение Тани.
— Я сегодня же пошлю телеграмму. И ведь правда, он такой… Возьмет да и…
— Да и отправит десяток-другой мужиков на каторгу, — добавила Таня.