Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
— Зачем с голоду?
— Ну, научи!
— Продать мужики могли бы.
— Что ж не продавали?
В разговор вмешивается крестьянка:
— А чомер в ваших деньгах? Что на них купишь?
— Верна! А мы виноваты, что ли?
— Виноват, конешно, Николка, — говорит мужик, — но и добро свое, однако, жалко. Разоренье, ить.
— Э, дядя! — отмахивается кочегар. — Расею разоряли — не жалели, а ты десяток мешков жалеешь. Мы, вона, жизнью рискуем для народной пользы, а ты хлеба пожалел. Подожди, утрясется все,
— Да, зажить должно бы, — в раздумье дергает бородку мужик. — Но, ить, жалко же. Подумай-ка, товарищ.
— Это мы понимаем, дядя, а только что же делать нам?
— Делать, действительно, нечего, — соглашается мужик. — Ко всем углам притерло.
Молчавший до сего времени мужик бросает папиросу на пол и растирает окурок ногой.
— Будете так действовать — весной ни крохи не засеем. Вместях тоды умирать станем.
— Эх, друг, друг, — качает головой Евдоха, — и откуда у тебя такая лютость только? Ты что же думаешь: наживаемся мы на твоем добре?.. Ребят кормим, друг! Сами поддерживаем себя. Думаешь, жиреем на твоем хлебе? По четвертке ведь получаем. Ваш-то хлеб еле-еле душу живую держит. Глянь, жирные мы какие.
Мужик кряхтит:
— Обидно, ить!
— Э, друг! Заживем еще! Бро-ось!
— Да, дай бог. Мы, ить, тоже не за царя. При Николке-то, ить, тоже не сладко жили. Брали бы только поменее. Хучь бы половину к примеру. А за половину и разговоров не было бы. Сами понимаем: поддержать нужно. Но, ить, под метелку же!.. Куда же это годится?
Бабы собирают ужин. Нас приглашают к столу.
— Что ж, земляки?! Садитесь! Не побрезгуйте!
На столе теплые караваи хлеба, большая миска с дымящейся картошкой, шаньги и кувшины с молоком.
— Эх, друг, — говорит Евдоха, — рази так умирают с голоду?
Мужики и бабы смеются:
— Ай давно поститесь?
— Давненько! Кроме скоромных кобыл — ни-ни.
Евдоха ломает каравай.
— У мужика лапоть берут в починку, а он орет: голову снимают. Эко добра-то еще сколько!
В избе захохотали.
— Да, ить, и как жить, товарищ! — усмехнулся мужик с бородкой. — Такая уж доля наша. Мужику не плакать, все одно что не какать.
Бабы начали шептаться, поглядывая в нашу сторону. Старуха, мигнув бородатому мужику, вызвала его из-за стола. Зайдя за печку, они заговорили вполголоса.
— Что колдуете? — засмеялся Евдоха.
— Хорошее колдуем, — сказала розовая молодуха.
Мужик вышел из-за печки. Скривив хитрецки лицо, он почесал затылок и нерешительно спросил:
— А вы, товарищи, насчет ерусалимской слезы… Принимаете?
— Неужто есть? — просиял Евдоха, но, вспомнив что-то, прикусил язык, потускнел и, поперхнувшись, так начал кашлять, будто грудь его разрывало на части.
У отца заблестели глаза:
— С устатку-то куда бы как хорошо!
Кочегар крякнул и покраснел.
За
— Ставь, дядя! Охулки на брюхо не положим.
— Своя у меня только! — засуетился мужик.
— Ничто! Была бы забористой!
— Да уж… будьте покойны. Горлодер первый сорт.
На столе появилась мутная кумышка. Бабы достали щербатые чашки, принесли кислую капусту, солонину и огурцы. Мужик перекрестился и, засучив рукав, потянулся через стол, разливая смрадный самогон по чашкам.
— Мне не надо! — решительно запротестовал Евдоха. Но мужик, ударив горлышком бутыли по руке Евдохи, налил ему чашку по края.
— Не ломайся! Не красная девица!
— Уж ты бы помолчал, Евдоха! — захохотал отец, потирая руки. — Мы-то знаем твою трезвенность.
— А ей-бо не буду пить! — отодвинулся Еедоха. — Не такое время, чтобы пить.
— Бро-ось! По маленькой-то с устатку, что сделается?
— Ни-ни! — решительно замотал головой Евдоха.
Под шумок кочегар смахнул чашку в широкую пасть и, нацелившись вилкой в огурец, крякнул:
— Разговору-то сколько!
Не ожидая приглашения, опрокинул чашку и отец:
— Эх, добра! Так по жилочкам и потекла.
Волков чокнулся с хозяином и, лихо ударив донцем о мою чашку, поднял кумышку к прищуренному глазу:
— Ой, вижу! Сидит на донышке Евдоха и слезу точит.
Все рассмеялись. Волков запрокинул голову назад и бережно перелил кумышку в глотку.
— Дай бог не последняя! — стукнул он пустой чашкой по столу. — Ну-ж, Евдоха? Ждем!
— Не буду! — твердо сказал Евдоха, хмуря брови. — А что раньше пил, так то паскудную жизнь заливал водкой. Теперь у меня линия будет.
Кумышка развязала языки. За столом завязывается оживленная беседа. Раскрасневшиеся мужики блаженно улыбаются, покачивают головами, поддакивают:
— Да, осподи боже, рази мы не понимаем. Мы это все отлично даже… Но… карахтер у мужика гибельный. Ты ему сок, а он от тебя — скок. Такие уж мы. Да и посудите — темнота, ить.
— Просветим!
— Это уж, как бог свят. Теперь просвещайся только. Конешно, под метелку метут. Сердце рвется, но, ить, и понимаем. Без нас пропадете вы, городские. Однако добрый мужик. Не жалеем.
Волкову невтерпеж.
— Вы-то сами отдаете?
— Зачем сами? И у нас отбирают. Но ты зря подъелдыкиваешь, товарищ. Могли бы, ить, и не дать.
— Спрятали бы?
— А что? Степь широка! Город схороним — не дознаетесь. А что сами не отдаем — так то пустое. Да и как можно своими руками отдать? С тоски, ить, зачичереешь. А тут — спокойно. Отнято и все тут. И не думай.
— Дык как же… Непонятное чего-то… И отдаете будто и жалеете будто.
— То-то и есть! Сказано: гибельный у мужика карахтер. Тут тебе и полное объяснение… А ну ее, к чомеру! Живы будем — не помрем. Утрясется по времени. Умнется.