Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

11

. . . . . . . . . .

Кто счастья личного алканья утолит, искания его минуту успокоит? Бесцветной мглой пе- чальный мир облит. Искать огня напрасно и не стоит. Но нам зачем огонь? Доволь- но и тепла. В красивой дружбе, в радости мгновенья не вся ли жизнь безудержно прошла, в даль безвозвратную ведя свои мгновенья.

12

Чем ветренней ночь, чем темней за окном и страшней – тем в доме уютней у ра- достно пышащей печки, тем трепетней ближе далекие души людей.

13

Старик

Он сел за клавиши. Дыхание луны лицо морщинистое робко осветило. Ах, сколько было грусти и души в его глазах, какой-то гордой силы. Он заиграл. Лился за звуком звук. Под пальцами ожили клавикорды. Колеблясь, звали слез, тоски и мук волшебные и силь- ные аккорды. О чем он думал, немощный старик? Ужель – под натиском волны воспоминанья, он молодость почувствовал на миг и поза- был и годы и страданья? И, окаймленное сребристой сединой, луной овеяно, лицо его ожило счастливой грезою – печальною мечтой... А я сидел – мне как-то грустно было.

14

Вечер

В качалке он затих. Она уснула. Тихо. По раме проведет сухим листом. Свеча дрожит. В саду рыдает лихо. Слышна походка мыши под столом. Она уснула. Тени резвой печки над нею свили радостный венец... В качалке он затих. И слышно: на крылечке размерно ходит выходец мертвец. Плетутся тени – бледные монахи. Вот подойдут к свече и дунут на нее, вот к окнам отойдут и в них рождают страхи... Мышь пискнула. И робко и свежо. Она

забредила. Ей стены отвечают. Прислушался, над книгою смотря,– все прежнее, лишь веселей мелькают над спя- щей зайчики пыхтящего огня.

15

Под кленами

Напротив церкви есть три клена. Пе- чаль какая-то в их тихом шуме есть. Как только ночь, склоняясь, плачут клены. Слез не унять и слез не перечесть. В прозрачный ручеек сливаются те слезы. Над ним вандиннии несутся и поют. Литвы туманной призрачные грезы! Оне манят, оне меня зовут. Их косы музыкой чудесною колышат, глаза, что звезды ясные, блестят... Но кто ни подойдет – не взглянет, не услышит, – его вандиннии сейчас же усыпят. А я, – пойду я в лес. Я папоротник вижу; горит цветок мерцанием огней. Меч- тательный, тебя я ненавижу, но ты помо- жешь в напасти моей. Заворожу вандиннию с тобою. Злове- щую я за руку возьму; касаяся листвы, под лунною игрою, ее в спокойном танце закружу. Она глаза раскроет так устало, и ветер стон из уст ее сорвет. Как тень от обла- ка, всплеск ветреного вала на мох, зеленый мох бессильно упадет. Тогда я опущусь над нею на колени и буду гладить волосы ея. Зашевелятся волосы, как тени, и зазвучат симфонией ручья. К глазам моим глазами прикоснется. Ее ресницы сказки пропоют. В зрачках мерцающих зловещее зажжется, и сонмы повестей в их глуби оживут. Я после вспомню чудные обманы, вам расскажу в осенний ряд ночей... Пусть пи- лигримы – мыслей караваны – готовятся в дорогу поскорей.

16

В дороге (отрывок)

Мелькнуло лето ветром и дождями. Нет, топкая Волынь не жалует его. Приго- жей осень ей задумчивыми снами, – и осенью там тихо и тепло. Дом'a скучились, спускаяся к Горыни; разбросанные чахли тополя. Кудрявые сады, желтеющие дыни и за воротами туман- ные поля. На горке у стены всех выше подымался к перистым облакам ряд ясных куполов; парчевый лес за ними простирался, пестрел убор сникающих дерёв. Правее города тянулася плотина. С на- ростами листвы ряд ветел оползал. Болото по бокам сребрилось паутиной, и на заре ковер ее сверкал. Откуда-то несло солод- ко-пряным медом. Со звоном на церквях сплетался крик гусей. Стада пятнистые трубили перед домом. Кресты искрилися в одежде тополей. Вот где-то подняла бур- чание телега. В пыли, курившейся за голою ступней, шел странник к городу, и, в ча- яньи ночлега, тупился взгляд усталостью дневной. А над полями церкви золотились; на- перебой рвались колокола. Их песни соч- ные и ясные носились, в них разгоралась пламенно заря. Казалося, слова звучали властно-смело. Вот этот повторял: «Иди, иди, иди». Торжественно рождалось и зве- нело: «Пади-и на колени и проси, проси». Оно так совестливо в душу проникало, так задевало сердце и мечты, что жалобно сжималась и страдала вся глубина запла- канной души. И, правда, пасть хотелось на колени, сама мольба просилася туда, где голоса гремящие и тени, где тайны жуткие закона бытия. И он в тумане шел... Последний луч, сверкавший в куполах, угас, побагровев, а вместе с ним угас и отблеск, одевавший поля парчей, блеснув и отлетев. Угасло поле, сине побледнело. С болота потянул продрогнувший туман. Холодным воздухом окутало несмело, и бур- ных облаков понесся ураган. «Дриль-дрин!» сорвалося и сразу обор- валось. «Дрил-дрин...» чуть слышно где-то от- далось, растаяло и в шорохе поднялось, промчавшемся в траве... еще... и улеглось... Но шорох рос и рос; вот листьям передал- ся, вот зашуршал бумагой по камням. Взвихрилась пыль, и вихрь ее помчался, цепляяся по веткам и сукам. Вот ближе к страннику и, яростно всплеснувшись, плащ захлестнул его; он шляпу придержал. Встрепнулись волосы, на лбу его метнув- шись. Он съежился и легче зашагал. Вот захлестала пыль в развалины заборов, и в проблесках ее лачужки поне- слись. Сорвался с лаем пес, сошел с дороги боров, и стены города спокойно поднялись. Вот защищенные ворота башней низкой, за ними улицы кривые и дома; вот цер- ковь выглянула кажущеся близко, и стран- ник, поглядев, направился туда. Сквозь нищих строй он робко стал у входа. Столбняк усталости, огни, тепло и гул... Очнулся он, – когда поток народа, колеблясь, шаркая ногами, потянул его с собой к вздыхающему входу. Напомнил о тепле промозглый ветерок. Он дрог бес- помощно и кутался у входа. Холодная сы- рая темнота глотала призраки ползущие народа; мелькали лица, платья и слова. Но вот народ, крестяся и мелькая, за- метно поредел, и стало вдруг темней. В то время, волосы привычно поправляя, священник строго вышел из дверей. К нему подался нищий... Тот стал благословлять. «А ты пришел на дух?» – на странника взглянув и увидавши муку в его глазах, спросил священник вслух. – Я так, отец. Я странный* и не- здешний. Вдруг хохот вырвался у нищего сухой. – А ну тебя! Молчи ты, окаянный – сказал священник – он у нас дурной. Вот зимно-то, да дуже и туманно. А што, нет вправду крова над тобой? – Без крова, точно, я. Благослови мя, отче. – Ты скудова? – З Полесья. – А куда? – Пельгрымствую. – Я так и думал. Точно. Ну штож, идем за мной. Ты што, з монастыра? – З монастыра, отец. Не схимник, а воспитан. – Как прозываешься? – Леонтием крещен.

. . . . . . . . . . . . .

А между тем они все шли. Он спо- тыкался. Мрак больше обнимал. По вре- менам из тьмы ствол дерева шершавый вырывался и обдавал дрожанием листвы. – Чего же ты пошел з монастыра? – Так, отче. Все странники ходили в монастыр и говорили все. Я видел их воочу и с ними говорил. Неосторожен был. И, каюсь, ввергнули в соблазн, не удержался. Сует все ради тоже захотел. Пришел к игумену и все на то ссылался, что тайные видения имел. Попутал грех. Игумен все не верил, все говорил: от Бо- га ли. Потом увидел, как аз есть зако- стенел без меры и промолчал, пустивши со стыдом. И ради грех, гордыней обу- янный, послушался аз демона всех зол и схиму променял на этот посох странный и в суету сует бессовестно вошел. – Да, да, нехорошо, мой сын, ты лег- комыслен... Зайди, зайди сюдой; вот тут, вот в эту дверь. Теплом повеяло. – Ты глуп и неосмыслен. Посовестись! – Да поздно уж теперь. – Ничто не поздно, сын. Горячим свежим хлебом, с особым привкусом, повеяло в сенях. За дверью свет блеснул. – Ступай, ступай же смело!.. И очутились в радостных стенах. Теп- лилась салка с робкою лампадой. Напро- тив двери угол в образах и, воскресенья ради, для парада и скатерть чистая, и сте- ны в ручниках. Священник подошел к огню и, шляпу снявши, погладил волосы. Он был собою строг. Леонтий скинул плащ, мешок и, постоявши, на лавку сел, на самый уголок. Жена священника, хозяйка, суетилась. Она была совсем собой проста, но добро- той лицо ее светилось и хитростью – при- щурые глаза. Она, Леонтию соболезн'yя, все пригорюнивалась, глядя на него, все подливала чай, а он, на блюдце дуя, в пару обваривал вспотевшее лицо. Ему все руки красные мешали, и он их прятал в ска- терть, под себя, в смущении краснея и взды- хая и набивая рот начинкой пирога. – В монастыре... Чему же ты обучен? – Писанию. Зело могу читать. – В науках премудрен? – Не так познаньем тучен, но житие святых посилен передать. – Да пей, болезный, пей! Медку... Но, пресыщенный, он мало уже ел, он начал говорить. Довольно он молчал дорогой непреклонной. И робость удалось с речами победить. – Еще в монастыре от странника я слышал про Мекку. Да туда в гордыне все текут, но возвращаются назад сми- ренно-тихо, и пригнетенные и кроткие жи- вут. А многие и вовсе не приходят. Все потому, что труден путь туда. Пески-де там и люты звери бродят, де гады всякие, безводье и жара. И мыслил я всегда, что точно так же и в жизни. В гордости и через суету текут все к Богу, но при- дет не каждый, а кто пришел – смиренно примет мзду. – Все филозофия и мудрствованье, сыне, хоть многое и истинно оно. – Вот и игумен говорил не ине, хоть говорил и многое еще... Тогда простым мне все казалось; много пришлося мне такого увидать моею долгою и тяжкою до- рогой. Я токмо вздыхал, бессилен пони- мать. Безумство, грех и злоба обуяли, порок вселился в жалких человек. И ради хоть сует я тек, но ужасали меня они, пока я мимо тек. – И-их,– вздыхала тяжело хозяйка. – Да, сыне, грех, и грех не только у овец...

. . . . . . . . . . . . .

– Такой разврат.– Он помотал власами и, сгорбившись, вздохнул. Бывает иногда, вдруг замолчат, заду- мавшись глазами. Так точно тихо было и тогда. И стало слышно, как трещит све- тильня, под дверью ветра шум и под но- гами мышь. Священник первый встал; он потянулся сильно и басом сиплым вдруг нарушил тишь. – Ну, а пока, уснуть, чтобы покойно уныние развлечь – я...– тут он подмигнул и ящик вытащил, вдруг звякнувший не- стройно и издающий беспокойный гул. На ящике натянутые струны. Он палочкой дотронулся до них, и жалобно забились, взвыли струны... Хрип жалобы сорвался и затих. Хозяйка щеку подперла рукою и, в такт качаясь, щурила глаза. Священ- ник, наклонясь, притопывал ногою, дрожа, носилась

с палочкой рука. Он слился с музыкой, в глазах родилась сила. Он был величествен и жалобно смешон. Све- тильня стлалась, билась в такт уныло, он ею был угрюмо освещен. И, разгоревшись впалыми щеками, в блаженном мире радости витал... Вот взвизгнула струна, вот трели, взмах плечами... Леонтий в стороне невинно-детски спал. 1919

17

Единоборец

1

Цвет голубой, как крылья голуби- цы, цикория! Его сравнить как раз с глазами нежными, но, изучая лица, я не встречал таких прекрас- ных глаз. Вздыхая грудью черной исполин- ской – когда от вздохов лес гу- стой дрожит – казалось, то с лю- бовью материнской сама земля в мои глаза глядит. Я проходил долиной изумрудной тропою чудной ласковых цветов. В долине той широкой и безлюдной от ласки их я плакать был готов. Так я пришел к березам трем полями – к трем стражам тихим дола и реки; в высокий холм они вросли корнями, их окружили млад- шие холмы. Под их листвой, меж стройными стволами я временно убежища искал. Из города, киша- щего людями, я ничего сюда с со- бой не взял. Пришло со мной одно большое Тело да неотступно ночь, рассвет и день за мною кралось робко и несмело стремянный Тела – медленная Тень. Я в доме запер гордые печали, от суеты обманом я бежал. Среди полей, где ветром дышат дали, я места битвы страшного искал. Последний раз сразиться страшным боем с упругим Те- лом медленным моим, чтоб наслаждаться сладостным покоем мне не мешало голосом глухим. Вот загремели трубы над зем- лею, приветствуя роскошную зарю. В корнях берез, припав к ним головою, я перед битвой сил себе молю: «Кто тело страстью мерзкою наполнил, как липким медом выгнутый сосуд, чтоб Ты над ним в ужасный день исполнил Свой спра- ведливый, Свой суровый суд? «Я не коснусь к тому, что всем дороже небесного прекрасного пути... «Но от себя куда уйти мне, Бо- же, да, от себя куда же мне уйти! «Страсть потемняет взор, уз- ревший светы, я, спотыкаясь, падаю в пути; и сил уже бороться с нею нету, хотя не много надо для борьбы. «Ей, Господи! Тебе я благодарен – – Твой взор меня во тьме моей уз- рел; я щедро был Твоей рукой одарен, и дивный свет из мрака мне горел. «Ей, Господи! Тебе я благодарен... «Но, если волю остро наточу, – пошли помочь,– кто силою одарен, занесть ее в борьбе на плоть мою!..» И вот уже, с тоскливым криком птицы, поднять покров со злобных черт непрочь, гоня в поля тума- нов вереницы, летит из тьмы стремительная ночь. И лик ее еще зарей окрашен, когда, к земле припав, я слышу шаг, и по тому, как он для сердца страшен, я знаю, это – в тьме грядущий враг. Но, твердо встав, во тьму кричу я смело: «Гей! Тело белое упругое мое, ко- торое всю жизнь о счастьи пело и не успело сделать ничего! Ты, не ви- давшее ослепшим взором света; ты, разрушавшее себя во тьме ночей!» Я крикнул в ночь и слушаю от- вета, и мне ответом отзвук эха –: «гей!» Но вот в полях, где днем ре- ка блестела, минуя дол и замол- чавший лес, идет ко мне в об- личьи страшном Тело, звеня щи- том, с копьем наперевес. И, по- вторяя все его движенья, за ним бежит, ползет, как в ясный день, его стремянный в полном облаче- ньи – огромная, чудовищная Тень. Раскрыв глаза, без выкрика и стона, и простирая руки в темно- ту, боря свой страх, сбежав с крутого склона, я им навстречу по полю иду... Но в тот же миг нечеловечья сила повергла навзничь, свергла вниз меня. Движением моим последним было закрыть рукой дрожащею глаза.

2

Близ тех холмов зарос- шая бурьяном вросла в песок колдуньи злой изба. Среди полей, повитого туманом, меня во тьме колдунья та нашла. В ее избе, вдыхая запах сотов, смерть поборов, я слушал жизни рог. Но чар колдуньи злые привороты как ни борол, но обороть не мог. Она звала меня с улыбкой братской, мед подносила к высохшему рту. И так красив был этот облик адский, что я тогда доверился ему. В руках ее веретено шипело, о горькой доле пела мне она. Из-под сорочки блещущее тело чуть при- крывалось складками платка. И, оборвав рассказ на полуслове, в объятья пала робкие мои; тогда объятьям этим было внове ка- саться тела белого жены. В ме- ня вонзались злые поцелуи, как за стрелою меткая стрела; послед- ний был сильнее слитой пули, ост- рее стали гранного штыка. И только вот мой ангел синео- кий – он не спускал с меня в то время глаз; он, направляя страстные потоки, в последний миг меня из бездны спас. Он взвил меня над взлетом и па- деньем, и, посвященный в тайны бытия, с невыразимо блещущим волненьем, за грани жизни был от- брошен я... Еще не в силах к мраку дней очнуться, когда душа молитв и снов полна, ослепшим взором си- лясь оглянуться, я не узнал вол- шебницы лица: безбровая, беззубая старуха, закрыв глаза, лежала на полу, и стон из уст ее раздал- ся глухо и замолчал, прорезав ночи мглу. И, вместо прялки, старая метелка прислонена была к пустой стене и, вместо стекол, пыльные осколки дрожали глухо в выцвет- шем окне. Ее мне жалко стало той порою... От слабости ступая тяжело, я палку взял и дверь толкнул но- гою... Но все дороги тьмой заво- локло. Ночь протянула под ногами корни, ночь набросала камни на пу- ти, к лицу простерла спутанные тер- ны... Я отказался с ней борьбу вести. Ночь в избу глядела первый миг, да плакали в лесу протяжно совы, да у порога ветер злой приник. Но вслед за тем уверенно и сме- ло – о, панцырь, сердце, панцырь свой одень!– вошло в избу мое – и кто же!– Тело и вслед за ним его стремянный – Тень. Я видел: взгляд слепой не засве- тился: не узнавал меня в мерцаньи свеч. Я встал тогда и Телу покло- нился и предложил за трапезу воз- лечь. И я сказал: «Сойди в подвал глубокий, сойди, старуха, в свой глу- хой подвал. Не может быть, чтоб там во тьме безокой тягучий яд в боченке не стоял... Их опоить дурманом ядовитым, их окормить безумной беленой!..» И вот уже ста- кана два налиты моей коварной мстительной рукой. Я подхожу, и гость меня ласкает; мой взгляд хитрей, но взгляд его острей, и он стаканы дружески меняет, все не сводя с меня стальных очей... Мой крик в борьбе, мольба – вра- гам забава; врагам смешен бес- сильный слабый стон, и вот уже мне влита в рот отрава и по рукам уже я оплетен... Прижав к углу, они меня связа- ли, и видел я сквозь сон, как за столом они всю ночь с колдуньей пировали и опивались медленно ви- ном. А утром в окна пели звонко птицы; меня, подняв, они в заре вели... И был я брошен в тьму на дно темницы, куда не сходят в блеске солнца дни.

3

Вокруг молчала смрадная тем- ница. Я бился в ужасе и скреб осклизлый рот. Порой под факелом в дверях мелькали лица, и я вставал и к ним покорно шел. Не разгадать по сводам коридоров, по их глазам, по гулкости шагов... Нельзя унять сер- дечных переборов, нельзя сказать: сего- дня я готов... Палач в обличьи черном и ужа- сном, плач жертв его и дикий страшный крик... Перед лицом жестоким и бесстрастным я сам терял и разум и язык. Я подходил к ужасному допросу. «Где жил ты раньше?» – «Жил? Сре- ди людей, где домики спускаются с откоса среди садов и золотых полей». «Что делал ты?» «Я жил в своем стремленьи и жизнь борол в стремлении своем». «Ты жил всегда от всех в уединеньи. Что делал ты в уединеньи том? Зачем людей ты избегал, несча- стный, что делал ты один в ти- ши ночей? Какою силой темной и опасной всегда чуждался девичьих очей?» Я отвечал, что ложь мне неизвест- на, что темных сил я никогда не знал; чт'o знал всегда, так это свет небесный. Но голос тот словам не доверял. «Чтобы судить по праву человечно, я должен трижды всех предупре- ждать –: сознайся лучше нам чисто- сердечно, чтоб не пришлося к пыт- кам прибегать». И сильною жесто- кою рукою меня вели к немому палачу... «Ну хорошо, я все сейчас от- крою и все, что было только, рас- скажу... «У правого и благостного Бога так много дней и благодатных сил. А я себе желаю так немно- го и о себе так редко я просил. Я создан так, что мне не надо шума, ни женщины, ни славы, ни семьи. Во мне всегда одна немол- чна дума о счастьи чуждом тле- нья и земли. «Я собирал небесный жемчуг смело, но негде мне тот жемчуг сохранять, и расточитель – дерзостное Тело его всегда умело расточать. И с той поры я с ним в борьбе жестокой. Оно ночами тушит свет лампад, оно сетями в омут свой глубокий меня влечет – вле- чет меня назад. Девичий взор глубокий обращает, чтоб погубить мой взор и взор ее. И в той борь- бе душа изнемогает и не выносит силы из нее. И я тогда решил сразиться с телом последним боем смертным¹ и глухим. В своем порыве этом неумелом я был повергнут² в тьму ночную им. «Но есть во мгле глухой еще надежда: на грани жизни есть по- следний миг, когда спадает тело, как одежда, и крик его – такой бессильный крик. Последнее идет освобожденье, и ваши пытки, плети и допрос еще возможней делают спасенье и приобщенье благодатных гроз...» «Но почему другие так же точно лампады жгут, но не бегут тол- пы?.. Поправь, что здесь не верно и не точно, и показанья эти подпиши...»