Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

–––––

Очнувшися от пыток и допроса, я ощущал рукою влажность тьмы; не посылал укора и вопроса ушам оглохшим с первых дней тюрь- мы. Я в тьме ее растил одно растенье, в тиши его слезами по- ливал и кровь свою, и муки, и тер- пенье его корням воздушным от- давал. В нем был залог из тьмы освобожденья. И раз цветок на нем звездой расцвел; и понял я – в нем горнее веленье – освобож- денье снов земных и зол. В ту ночь с меня снимали вновь дознанье. Но тайн моих не выдал судьям взор. Я ждал, когда окон- чат истязанье и поведут сквозь длинный коридор. И я узнал еще безумство воли. Одним усильем путы разорвал... Отбросив факел, застонал от боли, наткнувшись в мраке гру- дью на кинжал. Была борьба... Не знаю как случилось: я вырвал в ужасе решетку из окна, и в грудь мою ночная буря влилась и опьянела бурей голова. Я прыгнул вниз на крылья светлой птицы; ее глаза пронзили блеском ночь. И стены злые склизкия темницы рассыпались и скрылись в мраке прочь. 5-7. VIII. 1924

г.

Дуновение 1922-1924

ДУНОВЕНИЕ

18

1

Ты шла в толпе неслышна, как виденье, раскрыв лучистые пре- красные глаза. Зачем же, ясные, они полны мученья, и мудрой крепостью их глубь озарена? Я вижу, ты в пути не раз остановилась. О чем ты плакала в тени густых берез; вечер- ним сумраком Кому в глуши молилась?– я не слыхал ни тех молитв, ни слез. Безлюдный храм нашел я для моленья: в глухих садах, мер- цании огней. Сойди в него в блаженный вечер бденья и научи, каких ис- кать путей.

19

2

Покрыла плечи тучами луна и опустила скорбные ресницы. Из-за решотки узкого окна порхают стоны – призрачные птицы. Прильнув к решотке, тяжесть прутьев гнул, в бессильном гне- ве, борящем сознанье; я слышал крик, ударов плети гул и, как помочь, не знал – в негодованьи. Мой крик ответный пал на дно тюрьмы... Бессильно-смел дождусь зари потемной; когда в тюрьму при- ходят кошмары, на них проник- ну – я – во двор тюремный. Солдата спящего перешагнув во тьме, замок взломав шты- ком его винтовки, ее найду в углу в предсмертном сне,– и бу- дут в мгле сердца больные ковки... Не мне согнать бескровной пыт- ки страх!.. И, поклонясь ее святым страда- ньям, глухим часам,– в пред- утренних потьмах от стражи скроюсь в гулких нишах зданья. Прокравшись лестницей и сте- ну миновав, лицо горящее я в мох сырой зарою и, до зари без стона пролежав, пойду услышать стон ее с зарею.

20

3

Заплетены два ивовые ложа. В виду полей, туманных синевой, мы отдохнем в тени березы лежа и будем слушать шум ее глухой. Бог с красным факелом пройдет спокойно мимо, и фа- кел искры бросит в глубь не- бес, и чаша неба, пламенем па- лима, прольет покой задумчи- вый на лес. Мы на алтарь положим сушь лепную и капнем маслом-со- ком золотым; я стрелы искр в огонь живой раздую, и побе- жит волнуясь белый дым. Глаза уставшие нам краски обласкают, оглохший слух нам птицы оживят, и сны прозрач- ные над нами запорхают и слепотою нежной ослеплят. Сны зазвучат прибоем даль- ним моря – в них тайна Бо- жия и Божия гроза, и далеко запла- канное горе уйдет от нас, закрыв полой глаза.

21

4

Как ни живите, как, живя, ни верьте,– он близок, Миг; с ним не борись, не спорь. Она больна, она боится смерти, любимая, прекрасная Эгорь. Мне говорит: «Пусть жить я не умею, я не хочу, – – мне страшно умирать! Ты ви- дишь, косы гладкие, как змеи: их жутко гладить, страшно за- плетать. Глаза от слез еще не потухали, не вовсе губы высохли – взгляни! Меня любить еще не пе- рестали, манить еще не уставали дни... «Моя рубашка к телу прили- пает, и нет покоя ночью голове, а если сон случайно навещает, он не дает успокоенья мне. «Возьми меня в тенистый сад шумливый, где созревают тяжкие плоды... Ты помнишь день, ты пом- нишь день счастливый, в который там вдвоем сидели мы? Часов счастливых больше не нарушу. Мы дом построем в том глухом саду, и будут в нем зреть яб- локи и груши, созревши падать тяжко на траву. Крылечко дома я сама украшу: три молодых прозрачных деревца я посажу под дверь простую нашу, у са- мого открытого крыльца. Пу- скай сквозь них лучи к нам проникают, на стол, на пол ло- жатся, на цветы; пускай весной в них птицы не смолкают и расцветают липкие листы. Я буду шить и будешь ты работать, чтобы друг друга видеть каж- дый миг, чтобы в молчаньи мел- кие заботы и радость их ты на- конец постиг. «Сядь ближе, тут. Скажи, ты помнишь?– было: воздержанный от поцелуев час, я вечером как девочка шалила, и было так светло тогда для нас? Ты пом- нишь, я украдкой позвонила – ты дверь открыл и не нашел меня... Беспечным смехом я тебя смутила и заразила смехом я тебя... «Да... А теперь я не встаю с постели; как будто ночи резвые мои, не двигаясь, застыв, окаменели. По серым окнам я считаю дни. Что! это – смерть?! Скажи! тебя не выдам... Я жить хочу! Для жиз- ни... для людей. Верни мне жизнь своим веселым видом, улыбкою приветливой своей!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что мне сказать? Слов мысли не находят. Она бледна, и смерть ее страшит. Не сами люди в эту жизнь приходят и сходят в мир, от глаз который скрыт. Как до сих пор все люди не привыкли, что ведь не вечны до- мики в садах, и дни влюблен- ные – они так часто никли и, рассыпаясь, обращались в прах –, что в жизни нет и не бывало вещи, не знающей начала и кон- ца;

что ни один великий или вещий не избежал прощального венца. Пора бы знать и вспоминать об этом не только за день, за день или миг, но приучить к вопросам и ответам свой роб- кий ум и дерзкий свой язык... Я убедился: нет такого слова... Есть близкое, туманное: любить. Его бессилье мне уже не ново. Нельзя сказать – нельзя не говорить. Оно звучало мне как песня пес- ней, как зов трубы, гремящий над Землей. Что может быть прекрасней и чудесней минуты в жизни вспыхнувшей такой! Вся стройная, как белый ствол березы; вся тихая, как вечером листва, – над ней гремели мед- ленные грозы; сжигали зори Бо- жие слова. Она учила дух высоким взле- там и в поцелуях сдержанных своих, пугавших сердце, пила, точно соты, из тайников души моей живых. И дни мои горели и сгорали быстрей земных – а эти ли тихи! Молитвы-песни в зорях наки- пали и претворялись в лучшие стихи... Вот белый призрак тихо дверь откроет и скроет дверь ее последний взгляд. Мрак неиз- вестный образ ясный скроет и не вернет глазам моим на- зад. Я не застыну над ее пос- телью – уйду в туман слепых – пустых полей. Останется мне в память ожерелье, как жем- чуг, серых-серых долгих дней. А с ней уходят в мрак глухой безвестный – я голову уже не подниму – уходят с ней свер- кающие песни и, разлетаясь, па- дают во тьму. Пусть так – и все я шлема не надену, навстречу тьмы стрелы не натяну и не дерзну спасти ее из плена, вернуть в темницу жизни не дерзну. Затем, что здесь мы все бро- саем сети, но счастья нам сетя- ми не поймать, и стерегут нас в рощах Горя дети, и ускольза- ет в волны благодать. Бесчи- сленны коварные ловушки: их не открыть и их не избежать. В пророчествах бессмысленных ку- кушки за час вперед судьбы не угадать. А там... чт'o там, мы ниче- го не знаем. А тайные моря и бе- рега мы дивной сказкой счастья окружаем и окружать мы будем их всегда. И в самом деле, если волны света не затопляют села и поля, – причины нет еще не верить в это, что есть иная, лучшая Земля. А если так, и правда голуби- ный там льется свет, и нет ему оков,– чего желать еще мо- ей любимой, как не блаженных этих берегов! Не так ли ей (кто скажет мне!) ответить? Нет, робких слов – глухих не уроню. Мне надо мысли эти пере- метить и отложить в храниль- ницу свою. Она больна и страх ее объем- лет, и слов моих невнятных не поймет. Она в бреду и мне уже не внемлет: глаза блестят, пересыхает рот. А мне – молчать, считать ее мгновенья, сжимать в губах бес- сильные слова и слушать бред ужасного значенья привязанного к жизни существа...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вся трепетная белыми лучами, глаза прозрачные, полусклоненный лик... Прекрасная! Над тихими поля- ми к твоим ногам ночной ту- ман приник. Господь зажег зарей на небе ту- чи и синий мрак на дно озер пролил... Твой взяли след заоблачные кручи, последний луч твой плащ озолотил. С глазами черными, как чер- ные брильянты, руками черными они тебя вели – могучие и хитрые гиганты от радостной и ласко- вой земли. Дрожащее, слабеющее тело стальные руки тесно оплели; стенанье камнем в пропасть по- летело за грохотом сорвавшей- ся земли..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любимая! В моем случайном храме и пустота, и свежесть, и покой. Твой лик висит в чер- вонно-черной раме; он освещен в тени колонн зарей. Сойди ко мне в блаженный вечер бденья, где б ни была, что б ни узнала там, пока полна моя душа моленья и тленью я еще не отдан сам. Ты, примиренная, сойди ко мне в долину, открой познавшие святой покой глаза: пусть суе- ту долины я покину, и путь ос- ветят солнце и гроза. Не увлекусь случайными путями, не отклонюсь от найденных путей, со сжатыми спокойными губами сойду я в мир, безвест- ный для людей.

22

5

На олове небес сверкали письме- на, за дальний лес спустилось солн- це в тучи – в его лучах, как в золоте, листва, и те лучи, как золото, горючи. Твоя нога ступила на поля. Рукой поспешной панцырь оде- ваю, ногой ищу поспешно стремена – Тебе навстречу смело выезжаю. Чеканится на небе каждый лист... Мое копье Твой нежный взор встречает. В траве густой источник све- жий чист; рука копье в источ- ник тот бросает. Ты, улыбаясь, панцырь снял с меня, со сладкой речью рядом сел со мною и вдаль глядел, в ту даль мечтой маня, меня касаясь смуглою рукою.

23

6

Рукой дрожащею касаясь влажных стен, в слезах восторженных, в грозе святых созвучий, к зем- ле припал и не вставал с колен, и мысли яркие неслись, как в бу- рю тучи. Но Ты мой дух смятенный по- жалел, Ты пощадил мой слабый робкий разум и вывел вон. Восток зарей светлел и вдруг сверкнул отточенным ал- мазом. И показал мне Книгу бытия: от Юга к Северу раздвинулись стра- ницы, в глубь неба ветер вел их письмена, и прорезал их взлет далекой птицы. Сквозь грани неба яркие лучи за строчкой строчку пламенем сжигали и, растопив печатей сур- гучи, их тайный смысл в глаза мои вжигали.