Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнулся... Так же скачут бездной внизу дельфины пенных вод, да вот на привязи железной взревел, качаясь, пароход. И холоден, безгласен камень, и удалился чайки плач. И треплет, точно черный пламень, по ветру – в синь – гарольдов плащ.

3. Разговор человека с самим собой

Висит гарольдов плащ у двери, где край каюты освещен, скрипит перо, скрежещут реи, гремит о черный люк тритон. Печаль растит из слов строенья, и отплывает лист, и свет плывет свечей в бутылке, пеньем несет в миродвиженье ветр. Кто в этой буре лист поймает, кто буквы эти расплетет! А чайка над кормой летает и кличет, молит пароход. Все громче винт, все чаще трепет левиофановых бортов. Все безнадежней чайки клекот – она не кинет берегов. Так разлучается с сестрою брат названный. О лет! о бег! и стал уже вдали чертою гостеприимный горный брег. Воображательною

силой ум силится еще продлить то, что уже... «Дано мне было» он пишет: «мысль преобратить...» «Отдохновенья, откровенья в пути случайный горний дом...» «Я понял древние творенья, что по восторгу узнаем. Гранитные полеты – суша открыла древним мысли скал, и их ваятель равнодушье с бесстрастем вечных сочетал. И что еще я понимаю теперь: преданье камню – страсть, которую в себе я знаю – «Как неподвижные драконов тела у бурных берегов... – плит бурых лики вдоль газонов в коловращеньи городов... и – каменных святых, где в нише трепещут крылья голубей, и – серых стен домов, и – выше, героев, каменных людей... и – низко, ниже улиц, в склепах, в продолговатых тяжких плит, могильных, где в чугунных скрепах их тело вечное лежит «подпорой мысли и сознанья... В философическом бреду по жизни призрачному зданью я, припадая к ним, бреду. И страсть – стать так же неподвижным, себя под ноги положив, дать отдых неприютным ближним, бессмертие дать неживым. «Теперь я понимаю это, теперь, чему имен не знал –: как камень, я хочу стать – светом, а не истлением, земля!»

Май 1936

214

Сотом вечности

Л. Гомолицкий.– Сотом вечности – поэма

тысяча девятьсот тридцать седьмой

Три племени – три поколенья: не временем разделены, в стихиях, в буре по колени ведущие раздел – они. Три поколения – три дела: судьбою старшего стал меч, судьбою младшего стал матч – в ристалищ пыль – и лавр и тело; а нам достался луч, высот над миром чистые скрижали: мы шли из века в век, мы знали высокий горный переход. На диком отрочестве нашем срок выжег огненный печать. Тяжелокрылой смертью пашни огонь железный рыл, скача. Был черноогненного феба дыханьем страх земли палим. А нам – волчцы златые: неба среда: по ней ступали мы. Два черных кратера созвездных страж времени держал. Был ток меж ними огненный: не тек,– разил, соединяя бездны. Мы ждали жизни, а пока не в жалобу, не в мрак, не в плети, но в мудрость шли нам апока- липсические годы эти. Вкушаясь, мы теряли вес, пока учился смертник ползать. Нашли божественную пользу, вне-временье открыли в без-. Мы знали труд: на трут ударом кидать в прозрачный крин-ладонь свет, и труда высоким даром фаворский высекли огонь.

2

Семижды ложем океанов был сей равнинный круг осок. Пал на хребет левиафанов здесь первый ноев голубок. Пласт мела прободен могучим здесь бивнем с повестью рун о том, как на небо взято тучам вод мезозойское руно: плывет в земных веков жилища стадами белых черепах, и катятся уже с кладбища копытам козьим черепа. И желтым зеркалом – веками над понтом рунным отражен, ковчег здесь вел вчера над нами к парнассу туч девкалион. Теперь на россыпь кучевую кронидом окремненных волн в свою пустыню кочевую с своей семьей исходит он. Прозрачнодымным блюдом яблок всплывающий парнасский склон. Ковчег отчаливает, в облак редеющий преображен. Мельчает понт. Из вод уступы растут – гранитновлажный сон. И родину – сей ил, те трупы – не узнает девкалион. Вот на брегах своих воздушных, семьею белой окружен, приник к омытой влажной суше девкалион, дев – кали – он.

3

Взлетает камнем тяжко белым на бездны край ночной луна. Над понтом лунным точно мелом черта земли обведена. Там между дымными холмами в полях посеяно зерно: уже касается костями земли, до них обнажено. Но прорастает в воскресенье росточек, мысленная тень, давая знать о том волненьем, тревожащим живущих день. Пласт связок – кровеносных стеблей – с душой не разделенный труп – я чую ночью влагой губ то веянье: грядут, на мебель садятся, видятся, шуршат, листают на столе страницы; сияний мысленных праща творя в молитвенном творится. И сей костей живых орган гремит симфонией в селенья, где воскресенья чает круг в меня вселившейся вселенной.

4

Зодиакальным поворотом лоб холодит отзвездный ветр, смертельным покрывают потом соитья вещие планет. Космический застывший хаос, доличный огненный песок, коловращенья тайны на ось земли наброшенный поток. А разум! кто какою силой взял пятипалой и поднес и бросил над пустым в воскрылый, дабы висеть ему по днесь! Где гадов клуб – корней кишащий, где глинка божья, человек в аллегорические чащи стремит олений мыслей бег, там только – сердцем перстным девий пред вечным ужасом спасен: ему объятьями деревья, ему и звезды – токмо звон. Валов, прохлад благоуханье, земли отдохновенный мех, волов тяжелое дыханье, вихрь солнечный от вздохов тех; и в расколдованные чащи, в лес, от фиалок голубой, псалмы

бормочущим, парящим незащищенною стопой –: «О, обиталище движенья, виталище для тихих крыл! полутелесные растенья ты благом взмахов усладил. За гусли дикие природы, цветник небес, несмертья трав отмеривший дыханью годы, аминь! – во веки, в роды прав».

5

Наш древний род или Шаддай над планом жизней бдел ночами,– но светлость некую душа в себе содержит от начала. Мир невещественный тая, с годами возвышает голос, и тайный свет уже тот – я, держащий огнь в ладони голой. Используй время! Голод в пост преобрати, вкушайся, слушай,– и древовиден будет рост посеянной вселенной в душу. В тоске свободы и тюрьмы пророческим предупрежденьем был сей завет, и... поколенья его отвергли, но не мы. Что нам за это? отчужденье – избранничества горечь, ты! – соблазны самоутвержденья, опустошенье и мечты. Пусть эту жизнь свою дострою до дней, когда в глазах судьбы уитмэновской бородою обкинусь – пухом голубым,– ее душистое касанье, полутелесность, мудрый дым покажутся ли осияньем им, плоть избравшим, молодым! Но паки царством возмещенья был семидневнонощный пир, тайн новоявленных мещенье разверстый в самых недрах мир: – рентгеновидно обличенной природы перстной единство. Первичный подлинник, сличенный с привычной копией всего.

6

Свидетель жизни иссяканья к застывшей цепи форм привык. Лиц опрометного избранья невероятен нам язык. Лишь древний видел расчлененье в живом причины всех начал и перемены воплощенья единым тайно нарекал. Но паки оборотень духов тысячерящаяся плоть – цель язней, жизней, зрений, слухов – всех нас касается господь. В ком?– в друге, в твари ль, в муже-ладе; в чем?– в глине, в древе ли, в лице ль... и молим мы ему и гладим, не ведаем, что это – цель. Из древних индий был мой кришна, друг-аватар: на крыше лоб подставив силам звездным, Миша – в миротеченья гороскоп –: седой и юный, оголенным, в ладонях солнца обожжен, в челне, ветрами оперенном, среди купающихся жен –: Таким –: движений мир и древний язык в устах, и глаз ожег,– плыл мимо берегов, деревень, как гойлем, глиняный божок. Обвившись диким виноградом, на острове лежали мы, цари желаний, вертоградом всех мудростей услаждены. Пир символов, духовных игрищ кимвалы – о, словесный хмель! О тел отяжеленных гиря и окрыленность тех же тел! Он – руки погружая в воды, я – погружаясь в облака,– о том, что век – венцом свободы, о том, что перстность как река, что мысленность побудит горе и кости воскресит в песке. Так мы обменивались гордо на нашем новом языке.

7

Любили вечности цветенье, где лоз библейских бьют ключи молитвенного омовенья,– тайн галахических ключи; где тишину замшелой речи, благословенья отчих рук с чертами ликов человечьих львы-ариели стерегут; где в агадические чащи за сернами вступают львы и где растут над жертвой чащи семицветущие стволы; где тленье гробового дыма в орнаменты растет, в слова, и выше,– и уже над ними – шум: бури лиственной права; и рог орнамента где серной зари – в зеленоголубом; – ползет на небо точкой срной знак древний, ставший светляком. От вечной трапезы вкушая в веках глаголавших богов, мы шли, свободно выбирая от всех писаний цветников. А близкой древностью, которой корона в прахе наших ног,– был старцев пляс под свитком торы, ревущий шейфер – судный рог. Уставший Богом род: иаков, уставший с Богом спор вести. Неравность лет: нам, новым – знаков синайских молний не снести. Арф вавилонских также внове нам тяжесть в тяжести оков. Они же, ветхие в сионе,– для них все это – пыль веков... Избрав богоборений дело, мечтав две мудрости сличить в одну, сумел я только тело с другим свое соединить: сквозь гогот мстительных големов, преследовавших на мосту, достигли берега мы, ева, в ковчежце унося мечту...

8

Чтоб не была попалена виденьем вышним тварь,– духовной сей слепотой одарена она: скудельной, не греховной. А нам иной был страшный дар: разверстости на тайны ока – виссон из солнц, вселенский град на вечности горе высокой. В навершии надумных сил, блаженства длительности дивной свет невещественный явил соделыватель боговидным. Отъединенность возлюбя, вкушались, искупаясь, числясь, все, что окинуть можно мыслью, собравши в умный круг, в себя. И видели: где низость стынет,– в свой молнийный взираясь век, по скользкой от убийств пустыне грядет небесный человек. В десятилетнем несвиданьи, лишь суемыслья стихнет шум, те годы возвращает ум пленительным воспоминаньем. Мы были м.б. грубы – такими делало нас знанье, духовных видений труды и с крылоносными братанье. Тайн близость в легкосердый час кощунством речи обращает, и люди избегали нас, как смертный бездны избегает. Совлекшись века и одежд, любили мы скакать нагими, когда нагой хлестал нас дождь, скользя вселенной под ногами; совидцем на пиру богов трудиться духом в разговоре; бессилье человечих слов на шутовском пытать соборе; потом проект всезвездный – храм высчитывать в уединеньи. О, ангельское воспаренье, взносящее на крыльях прах!