Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

2

«Пятнадцать лет тому могли мы еще ждать чуда...» – и умолк. Восходят облачные дымы от папирос под потолок. Рука с дымящей папиросой равняет новый веер карт. «Все это древние вопросы, а на дворе – который март?» И карты меткие взлетают над душной пылью меловой, и марты лет пустых блуждают пустыней людной мировой. Но вот, из воздуха азарта невольный бражник и игрок – еще в глазах летают карты – вздохнуть выходит на порог. Расстегнут ворот, дышит тело –плоть распаленная – теплом. А в мире за ночь побелело: овеян белым сад и дом. Упорный ветер охлаждает медь раскаленных щек и век. И по полям ночным блуждает один, в раздумьи, человек.

3

Из опрокинувшихся чаш туч дождевых – дымящей влаги столпы, идущие вдоль чащ, от них кипящие овраги – то пала солнечного вихрь! – и демонов ночные встречи: сквозь зыбь оконную – гул их вс"e приближающейся речи. Их спор воздушный к рубежам недосягаемым – доносит в дыму, в огне. Быть может, там, где буря космы вехам косит, сейчас – у сердца беглеца шипят, спеша к пределам, оси, над серой бледностью лица граничных пуль летают осы, и

хлябь болотная – в кругу вихре-вращенья и -восстанья... Священные воспоминанья – вс"e, вс"e! – на мирном берегу. А в этих сотрясенных стенах дыханье детское жены, гуденье сонной крови в венах, броженье мысленное – сны... Всю ночь первоначальным полны тела, забывшие века; дыханья медленные волны, на них уснувшая рука... То – зыбь над бездной затаенной – застынь – не мысль – полудыши! – то бред и жалость полусонной полуживой полудуши. И днем, когда умы и души не так уж мирны, как тела, когда им кажется: на суше их совершаются дела,– восхищен мысленным виденьем, ночную с демонами брань дух вспоминает и – волненье колеблет жизненную ткань. Неотменяемою карой возмездье – память о веках. И понуждает мыслью вялой он тело к жизни, к делу – страх. Не так легка за эту жалость к дыханью смертному – борьба. Совидцу грозных дел осталась сновидца зыбкая судьба.

*

Мир юн – ему еще дана соблазном бездны – неизвестность. А-даму ветхому нужна плоть умудренная – телесность. Устал адам от бездн – высот, от – исторических волнений. Но мира нет – его несет по воле скрещенных течений. То внешний вихрь, то буря из ума ли, духа ли – уносит. Остановись! остановись! он мир и дух напрасно просит. И вот – плывет у ног трава. Растет – воздушное приволье. Путиведущие слова: пустынножитье, пустополье. Нет неподвижнее часов, когда в продолженном стремленьи уже утеряно мiров «во-мне» и «вне» сокосновенье. Не мир, но душ созревших строй; не хлеб, но мысленная пища. Пустынножитель! рушь и строй! в уме – мiры и пепелища. Не имена вождей седых, не речи нового витии – пустынножителей таких еще нужны дела России. Когда я с легкостью менял места и судьбы и заботы,– я часто малых сих встречал, свершавших те же перелеты. Случалось о бок с ним стоять, шоссейные трамбуя плиты; случалось вместе с ним таскать бродячей труппы реквизиты. В часы свободные потом он мне рассказывал спокойно скупым и грубым языком о вечных подвигов достойном,– напечатленное в уме. Однажды молча на холме лежали мы. Внизу блестела тяжеловодная река. Тяжелодымно облака покоили над миром тело. Он одуванчики срывал и дул, и по ветру летела их золотая шерсть. Взлетал клок, опрозрачненный зарею,– чем выше – ярче, и седым скользил сквозь тень. И этот дым я с нашей сравнивал судьбою. Я думал: вей, посевный дух! зерном крылатым самосева лети, несомый ветром пух, пустыней странствия и гнева! Чужие земли, как зола, как камень огненный, бесплодны. Широковейны и свободны ветров летучие крыла – май-июнь <1935>

212

ОДА

О тайнах счастия и гроба.

«Воспоминание»

На стол, символ гадальной карты, слетаешь призраком порой, в игральные вмешавшись карты – скелетом с поднятой косой. Тогда как вихрем шевелятся у суеверия власы – как травам, жизням колебаться от приближения косы. Но не такой ты мне: нещадной, с косой игрушечной тупой, марионеткою площадной над ширмой красной, над толпой. Не скрежетом уничтоженья, не ересью о тишине,– начальной тайною нетленья, при жизни предлетавшей мне. Тогда еще телесно отрок тобой тысячелетен стал, вместив все видимое от рог- ов зверя, от копыт и жал до плави на разбельной тверди, до цыри брызжущих лучей. Большая лествица, бессмертье моих бесчисленных смертей.

*

Есть средства горькие забвенья, но трезвым благостно принять суровой смерти посвященья – ее бессмертную печать. Избегнуть срока не старайся, знай, смерть – ковчег твой, новый ной, и вечности воспламеняйся взволнованною тишиной. Как благодатен тот иаков, что с ней при жизни спор имел, на ком следы остались знаков объятий, огненных для тел. Богонетленны эти знаки косноязычья, хромоты – духопрозрачнящие паки природы темные черты. Порой иным, но сродным, слогом – в нем та же бледность, тот же свист – она является к порогам сознаний тех, кто прост и чист: как воспаленным точкам близко двух сопрягающихся тел от сфер сиянья, травам низким душистым – от духовных дел; пусть только воспаленья токи, возникнув, после не найдут другого тела, в кости, в соки проникнут огненно, пройдут. В столь трудной радости высокой в час новопламенных минут к сто-ликой, -сердой, -умной, -окой телесным знанием придут, и им откроется прозренно в какой-то серый день – листва, быть может, только вспыхнет тленно – простая тайна единства. Под шелест трав у ног, под пенье в заборе ветра – свист и звон – о жизне-смерте-становленьи преобращающий закон. Мы, кто сомыслить ей не смеем, – от душ, от древ, до пыли плит – светильник, сытимый елеем, в котором общий дух горит. Пока еще то пламя тлеет, всепроникая естество, в светильнике не оскудеет духовной плоти вещество. Не тот, кто бренного дыханья с благоуханием ветров сорастворил благоуханье,– в ком умер мир живой – тот мертв.

*

Невинно веруют живые, что нет мертвее неживых, не видя тени гробовые, дыхания не чуя их. И если мертвых целованье почувствуют на лбу своем, воскликнут только: наказанье – кто дверь! (– окно!)– со сквозняком!.. Но – сами этого не знают! – путеводимы волей их, солюбят с ними, сострадают, соделатели неживых. Как часто сам, уже у цели опасных дел, я постигал: те помыслы, что мной владели, мне в разум мертвый перст влагал. Перенасыщенную землю я вижу: тленьем персть пьяна. В ночном молчаньи часто внемлю – пылает зренье тьмой – она! Ловлю я тени без предметов, свечение вкруг них травы; – слова таинственных советов: стань вне и утвердишься в. И просвещается сознанье: что смерть и где ее предел? ее ли наименованьем определил я свой удел! И тело к тленью приближая, остря пять помыслов, пять жал, волненьем

сердце утомляя, не смерть ли жизнью почитал. Не новой плоти (воскрешенья!) кость мертвая веками ждет. В веках мы копим дух – не тленье. Для смерти этот род живет. Искусство смерти, план предвечный: не прекращая плоть ее, стать в духе жизнью бесконечным; очищенное бытие. Когда шепчу жене любимой перволюбви первослова,– я тот же огнь неопалимый, не убивающий едва. Когда я предков тайнослышу: стань вне и утвердишься в, – все тем же внешним солнцем пышет от этой перстной головы. Сын – по плоти отца – я перстен, духовен – в Прадеде – я внук. Чту обручальный стертый перстень на мудрости усопших рук. И не понять, в его сияньи, тот, кто носил его,– рожден или покинул мира зданье? и кто ты, смерть: она иль Он?

*

По плескам городских каналов, по кручам скученным жилья, колеблясь зыбко, кочевало в чем жил наш страх, твой луч – жил я. Слух, приучаемый к нетленью, не духов веянье, духов, не напряжением, нет, ленью определяемый восход. Блистательные утра латы, под радугою чайной хлеб, по небу часиков крылатый, в круг циферблата мчащий феб. Свирелька полых водостоков под рамы бубен громовой, и вот уж снег шуршит с востока в окно, чертя – из грома в вой. Веретено миродвиженья все выше – к высшей тишине. Есть весть о истине и в тленьи, в коловращающемся вне. Строку у жизни, как поэту, огнепригубит день до дна, и вот уже течет по эту явлений сторону – луна. Землетрясется мир трехмерный – трамвай промчался в дальний парк – не лязг ли ножниц непомерных, атропа, старшая из парк! Концом грозящих лязгом рань же, нацеливаясь ими в нить. Подруга, я ль услышим раньше твое старушечие: внидь! От шестигранья этой сени, где сыпятся шажки минут, сквозь стены, темные ступени широкой лествицы ведут. Из восхождений – нисхождений встает гномическая кручь. Двухмерные мятутся тени внизу, разбрызгивая луч. Спешат. Куда спешат?– не знают. Гром улиц множит бури лиц. Сутулясь, дробью пробегают и падают, исчезнув, ниц. Вся в пламени, дрожа от звона, стремится в дребезгах ладья по черным волнам ахерона, и в ней качаюсь в лад ей – я. Куда? в забвение? в бессмертье? Но вот толчок, и все вокруг – без измерения, без смерти, качающийся теней круг. Что, это стикс уже? Из века на остановке выходить? Нет. Раздавили. Человека. Так просто: колесо – и нить. И видно теням: тень – виргилий над тем, прозрачен и поник. Над перстным комом сухожилий венчанный лавром проводник. Наутро молвью шелестящей расскажет огненный петит. Весть о нещадной, настоящей, плеща, под небом полетит. В кофейной, опершись о столик над кем-то согнутым, шепча, безгласный перечень – синодик читает смерть из-под плеча. И шелест переходит в громы, в космические гулы тьмы. Уступами нисходят домы от – Неизвестное, до – мы.

Январь 1936

213

БАЛЛАДА

Председатель:

...я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем страшным,

Сознаньем беззаконья моего

И ужасом той мертвой пустоты,

Которую в моем дому встречаю,

И новостью сих...

«Пир во время чумы»

1. Разговор человека с птицей

На синеве эгейской – статуй божестенная белизна, и в пале черный пламень: статный в плаще гарольдовом, из нас один, измеривший конечность земную. Что земля?– волна, а время убывает в вечность, как ущербленная луна. По мысленным морям и внешним носился. О, веретено и дум и пенных волн, что плещут в дно кораблей. И вот дано одно мгновение: оставить подвижность, скрип морских миров, свой черный вихрь противоставить основам синих берегов. «Все тленно: этот плащ гарольда и сей воздушный синий плащ. Останется лишь шорох по льду, по щелям скал безвидный плач. От высших форм, неперстных линий мир каменеет, завершен», так перед мраморной богиней, скрестивши руки, мыслит он. Недвижно, мудро, совершенно ему. Меж солнцем и скалой часть пены – чайка лет мгновенный свой чертит. Птицею второй под нею тень скользит. И слышит он голос птичий, и язык ему понятен: громче, тише, то увещанья стон, то крик. «О птица, сердце капитана не кличь, над реями не рей, не пробуждай левиофана – порт укачал его! – морей. Отсюда видно этих малых внизу, здесь скал воздушный строй, здесь хорошо, на этих скалах мы кущи выстроим с тобой. «Еще успеем: рок летучий, прореявший свинцом в пыли, лик бури, мольненосный случай сорвут и нас с чела земли. Я здесь удержан бездной: грозным воспоминаньем, пустотой оставленного дома – гнезда так разоряет буревой –, «и новостью моих скитаний, и прелестью земель, морей, и беззакония сознаньем...» Умолк и снова с веем – ей: «О птица, о сестра!» Открыты объятья, и к нему летит, на древнем языке забытом распевно кличет: э-вел-пид! Летит – вихревоздушье петел – пернатый крест. А ветер сдал свой ход, рвет, наполняет ветер мехами западную даль, бетховеном глухим клонится к органам буревым стихий, все молньерушится, зыбится... и только человек и птица внимают молча с высоты.

2. Разговор человека с камнем

«Следы лавин, землетрясений, цветные камушки песка, вы – шлак угаснувших мгновений. От камня, времени куска, до гор... кто в скалах не узнает окаменевшие века»,– такие мысли подпирает окаменевшая рука. В его скалистое жилище, в надоблачный крылатый дом приносит чайка в клюве пищу, а он на камне полный дум перед изваянной богиней. Не видя рощ, морей окрест, не отрывает глаз от сини сих совершенных черт и чресл. О, даже трещиной, прошедшей по лону вдоль, не умерщвлен обожествленный камень вещий, и кажется, что дышит он. И из разъятых уст дыханьем, из округлившихся боков вдруг слышит человек сознаньем – как бы не слухом – глас быков священных и орлов кронида, и горлиц: клекот, гром и речь. И от божественного вида пал человек. И речью жечь повергнутого начинает из камня говорящий дух. «Я стать хочу огнем» – вещает. О разум! берегись! о слух! «А ваша духоперсть – телесность не камень и не свет,– мой плен. Я испытать хочу безвесность, по пояс погруженный в тлен. Освобождения из плена и вспыхните на мне, как прах!.. Вы спорите со мной, вы тлена вид придаете мне: в перстах волненье перстное и – в поте миг испытует бытие. Но и приняв подобье плоти бесстрастье к вам – храню – свое».