Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

199

В тех местах, где близки к людям небо и земля, ничего мы не забудем – ты и я. Обойдем поля, эфирной чистотой дыша, там, где скотий ангел мирный, тихая душа, рот целует шелковистый у коров... Посетим опять ветвистый мир лесов. Упираясь в дно речное с челнока, отплывем опять с тобою в никуда. Вновь впадет в закат дымящий, раскалясь, река... односложное, горящий, вновь воскликну – да: да – в пространства, мир дорожный, в будущее – да. Это только сон тревожный, это – никогда... Здесь, в камнях изгнанья, гнева – знай, до боли знай – только сниться может, Ева, обретенный рай.

200

Что в том, что тесно дышим, спим, живем – ты рядом, здесь и – нет тебя со мною... Ты наяву томишься древним сном – пустынной древнею тоскою. Мы думаем, что разорвали нить заклятий, в вечном вознесенных, и что любовь двух обнаженных жизней победой над веками может быть. Но вот, в крови твоей жила тоска – тоскою кровь густела в род из рода, потоком огненным лилась через века от каменистого исхода. И разрушаются ее огнем два сердца человеческих – два мiра; наш

дом, трепещущий любви и мира, колеблется, неискупленный дом.

201

Испив изгнанья медленной отравы, несытый, падший, оскорбленный дух, я так хочу, где пахнут сладко травы, свой преклонить к земле и жизни слух. Но плоть земли закована в бетоны, пороховой гремит над жизнью гром. На камне люди высекли законы, из камня люди выстроили дом. И я, создавший это все, из рая сошедший в мiр скитальческих веков, напрасно, землю к небу призывая, бросаю в камни зерна вечных слов – от слова властной первозданной воли, ветхозаветной тайны мировой, до этой книжки маленькой о боли и о несытой радости земной...

202

Варшава

Дмитрию Владимировичу Философову

Варшава

V V V – V – V –

V – V – V– V –

А.Пушкин

V – V | – V –V | – V|

V – V –V | – V –...

А.Белый

4-хстопный ямб

(из записной книжки)

1

Как за магнитом шар железный, дрожа, вращается за мной мяч золотой в потоке звездном, не нами названный Землей. И ты, сновидец безымянный, дух, порываешься за мной... Но тело – в паспорт чужестранный чиновной вписано рукой, над многоточьями по графам, как инвентарь, разнесено и в примечаньях к параграфам к земным камням прикреплено. Будь вечным богоборцам равным в кощунствах – подвигах – делах, умрешь – и ладан православный окурит беззащитный прах. И будет адрес твой в неволе подземных душных, тесных мест: Варшава – Кладбище на Воле – табличкой звякающий крест. Напрасно в вечность, к голубому стремишь тоску душевных крыл – я упаду к кресту земному, на камни дедовых могил. При орденах в мундире – знаю – там спит мой дед – уснешь и ты – Живой, среди крестов блуждая, я не нашел его плиты,– ладони исколов травою, порезы прижимал к лицу... Но, может быть, там – под землею виднее будет мертвецу. И примут тленные объятья неискупленный кровный прах – и буду вместе с ним мечтать я о расточенных нами днях. О разных днях – иная слава ему и мне была дана. Иной была его Варшава, иной открылась мне она. Чужой – униженный изгнанник – ни господин – ни раб в цепях – я был всего случайный странник на этих дедовых камнях.

2

Wszystkie te miasta jakie's b'ostwo wznioslo,

Jaki's obro'nca, lub jakie's rzemioslo

A.Mickiewicz

Все города – миражи суши, и сразу ты не разглядишь их камнем скованные души, их историческую тишь. Шипят рекламные зарницы – поют разносчики газет – на площадях бледнеют лица, встречая уличный рассвет – – в колес давильне брызнул – в дыме бензинном – сок на мостовой и – точно мухами большими уж кровь облеплена толпой – – Кружится улицы держава – звенящий грош – блудящий вей. Но узнаю тебя, Варшава, по скорби каменной твоей, по думе пламенной и гневной в крутых Коперника бровях, по скорби, веющей напевно в Шопена вздыбленных кудрях. От листьев золотого шума, от побрякушки сфер пустых их отвлекает гневно дума, пророчеств вещих мстящий стих. Пусть ныне узы разрешились над торжествующей страной – навеки лица исказились той изнуряющей мечтой. Но едет Юзеф Понятовский – без шлема – панцырь – меч в руке – по ровной площади и плоской в пролеты серые – к реке. Под новым Августом играет чугун горячих конских плеч. Чугунный всадник простирает имперским жестом римский меч. Расчищен путь – и польской речью ликуют камни у копыт. Безумье славит человечье латинской азбукой – гранит. Раз в год на площади саперы трибуны строят по бокам – блестят штыки, оркестры, шпоры, полки стекаются к полкам. Роится, торжествуя, улей, и грозен ликованья рост. Все ироничней и сутулей Пилсудский всходит на помост. И как от тени величавой располагаются полки вокруг лучами. Над Варшавой, над ним, над площадью – руки чугунной, черной мановенье тень неподвижную несет, и застывает без движенья под ней – взволнованный народ.

3

...Ужасных дум

Безмолвно полон, он скитался...

А. Пушкин

А я... великим наводненьем на берега чужие смыт. Невоплощенной серой тенью скольжу – бездомен и несыт. Скамье вокзального томленья я сон урывками учу: – закрыть глаза – и в сновиденья вниз головой лечу – лечу – – И разверзаясь под скамьею, над покачнувшейся толпой – вторая явь передо мною... Всплывает огненный покой: – в полях над жертвенным куреньем крылатый жнец идет с серпом – овиты дальние селенья далеким дымчатым дождем – – и снова жжет дыханье – мята – и снова солнца запах – жгуч – и – юность! – снова, как когда-то, огонь спускается из туч, ведет тернистыми лугами – как вяжет губы терпкий терн – дорожной пыли облаками небесный дым, гоcподний горн – и вновь стихи – распев, заклятья – и грудь мохнатая холмов – вновь не могу противостать я заклятьям блоковых стихов – – Но сквозь пылающие Трои, что в сновидениях горят, томит вокзальной суетою, гримасой бледной циферблат... Закрыт вокзал – и – без дороги из корчей сна, обрывков снов меня несут безвесно ноги в ущелья черные домов. За немотой оград чугунных на соловьиные сады садится дым прозрачно лунный слоями ломкими слюды. И я голодный и бездомный бреду по каменной стране. Пылают пламенные домны домов в рассветной тишине. За пражской черной панорамой редеют фабрик голоса. И над бледнеющей рекламой рассвета веет полоса. И в этих флагах бело-красных небесной утренней воды – у ног Коперника напрасно ищу я блоковы следы – – бесследны годы, души, вещи – с земного веются лица. И лишь стихи звучат зловеще заклятьем страшным мертвеца. От их растущего звучанья дома шатаются, гудят, подземным жутким колебаньем, как лед, ломается асфальт. И рушат – с грохотом – заклятья Иерихон церквей, дворцов – И не могу противостать я распеву бешеному слов. Бросаю будущие годы в гром сокрущающей трубы... Вовеки истинна свобода сожженной ямбами судьбы.

4

После смерти Станислава-Августа

в 1798 г. Лазенки перешли к его пле-

мяннику, кн. Юзефу Понятовскому.

Историческая

справка

Гул – – лепет лиственного рая, листвы – воздушной пряжи Парк. Закрыть глаза – и вырастает из гула царскосельский парк. Открыть:– да, те же вьются тени на камне львиной головы, к воде спускаются ступени в зеленом шелесте травы, на чреслах каменных приметно мох зеленеет вековой и так же в щебне разноцветном играют дети над водой. И я, бродяга вечно сонный, в ложноклассическом раю, взволнован памятью смущенной, здесь детству душу предаю. Гляжу, как, соблазняя, нимфу бог манит каменной лозой, и старомодным роем рифмы овладевают вдруг душой. И, одержимый их звучаньем, расстаться с ними не хочу, их бормочу, как причитанья, их пальцем на песке черчу. Но ноги праздные стирают с дорожек русские стихи. Кумиры холодно взирают, давно к словам земным глухи. Богине возлежащей – гений несет к воде тяжелый сноп, и отблеск волн и листьев тени ее обожествляют лоб. И, каменным раздумьем скован, локтем опершись о тельца, бог видит: лебедь околдован кругами водного кольца. А в цветнике, где жаждет семя фонтанной радуги – росы, считают солнечное время окаменевшие часы. В движеньи их беззвучной тени мне радость временно дана – скользит вдоль римских цифр, делений и утешает тишина. Пускай смеются, что стихи я на пыльном гравии черчу – из них восставшая стихия подобна черному смерчу, на суши ринется, на дамбы в пыль Нью-Иорки обращать... Тогда останется мне ямбом бегущих – с хохотом хлестать... Вот и из этих строк – немые не сходят с бледного лица – восстанет, может быть, Россия, не зная своего творца. И я, творец Ее невольный, узнаю ли Ее тогда? С какой пронзающею болью Ее услышу города? И в них – строфе, окаменевшей архитектурным вещим сном, моей строфе – ее пропевший, найду ли я свой мир, свой дом?.. Так в хороводе нимф и панов в веках теряться я готов. Но гром стальной аэропланов гремит на землю с облаков – – и нависает век бетонный, железной бурею дыша. И, обрывая отдых сонный, неискупленная душа, бреду из солнечных Лазенок с тоской скитальческой своей в свой пыльный уличный застенок, в пал раскаленных площадей.

5

Он хочет в камне видеть хлеб,

Бессмертья знак – на смертном ложе.

А.Блок

Иду по уличному скату над черной Вислой на восток – беру тяжелую лопату – ломаю каменный песок. Стучусь – стучусь в Обетованный толпе рабов – голодным дням... А ночью, от работы пьяный, брожу бездомный по камням. И вот – над пропастью бесовской домов, свергаемых к реке – навстречу скачет Понятовский с мечом в протянутой руке. Рекламы пламя голубое в чертах чугунных – дивен взор. И за моей спиною двое – две тени с ним вступают в спор. Два деда:– Польши сын безродный, Сибири свой отдавший прах, и он – надменный и свободный, на Воле спящий в орденах. И первый:– скорбные упреки – кровавый, бледный, страшный вид – мечте свершившейся далекой он правду грозную твердит. Мятелей страсти и терновый венец безумия его пленили дух, и страшно новой ему свободы торжество. Другой:– его имперский гений чугунным видом восхищен... А я... я – пушкинский Евгений, мир для меня – враждебный сон. Готов я в бегство обратиться от настигающих копыт, и сердце жутко будет биться, завидя цоколя гранит непоправимо опустевшим, в асфальте – конские следы и под востоком посеревшим верхом гиганта у воды. Но нет – с меня возмездье снято. Из безответственных плечей растут воскрылья, как когда-то – у первых ангелов-людей. И он, раздавленный изгнанник петровской тяжестью копыт,– сам вознесен как Медный Всадник на торжествующий гранит. О, искупление безумьем и повторенною судьбой – ночным томительным раздумьем я часто мысленно с тобой. За все, что отнял я когда-то, я добровольно отдаю свой дом, свой мир,– Блаженно, свято в бесплотном, каменном раю! Еще живой, пока над нами гореть полдневному лучу,– своим безумием, стихами я поменяться не хочу. Дороже мне мой день несытый, мой кров бездомный – звездный свод всех торжествующих гранитов, всех исторических тягот...

6

Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхий.– Был он пуст

И весь разрушен...

А. Пушкин

И вот, над площадью, где странны кулисы черные домов, восходят лунные туманы из европейских берегов. По спящей каменно Европе гонимый огненным дождем, в ночном космическом потопе несется мой разбитый дом. И в мировом водовороте к чужому камню пристает, кружась на черном повороте как бурей выкинутый плот. Сквозь пыль туманов, заслоняя лицо прозрачною рукой, на шаткий прах его вступаю безвесный, призрачный, чужой. Вхожу в имперские обломки, ищу знакомых букв и слов – но только черной тенью Блока маячат остовы домов. И слышу, в вихре трубном щурясь от вьюг ямбических, судьбе гремит разросшееся в бурю над пустотой: «Ужо тебе!» И гневно ритмы подымают прах вековой и вьют в огне... Но новый всадник возникает на медно-топчущем коне – уже не Петр, уже – Евгений: черты застывшие страшны. Века величия – крушений как в зеркалах повторены. И в их тумане, ненавидя тот вид чужой и страшный мне, уже я в августовском виде себя провижу в чугуне. И вся земля уже залита блестящим черным чугуном – гремят чугунные копыта по камням медным торжeством... Скорей из сонного проклятья! Проснуться или... умереть! Найти молитвенно заклятья – расколдовать словами медь! Разбить гранитные накаты на камни теплых очагов и переплавить медь в закаты – в сиянье дымных облаков – пусть над живым Господне веко дрожит ресницами огня... В веках остаться человеком – простым евгениевым я. Под кров, натопленный древесной предвечной мудростью небес, звать всех, кто в облике телесном ей опрозрачнясь – не исчез. Чье нареченное душою сознанье – серый утлый ком, застигнут бурей роковою, свой роковой оставил дом и в вихревых своих скитаньях, зайдя за каменный предел, свое безумие, незнанье и месть свою преодолел. Кто примет все – и Дом вселенной, и дом продымленный земной с такой же радостью смиренной, с такой же легкостью святой... О, исцеленный ум, Евгений, ты мир потопленный забудь – приди ко мне веселой тенью, мой раздели веселый путь. Ногой камней касаясь пыльных, закатов дымных – головой, среди и скудных и обильных для всех и кровный – и чужой, люби, как тело любит душу, и пыль небес – и пыль камней, склоняйся низко, милуй, слушай, раздай живым себя, рассей. Смиряясь каменной пустыней, лицо блаженно подставляй смиренномудрой звездной сини, на землю бьющей через край... И для бежавших в мир туманный от медных топчущих копыт он будет – рай обетованный крылатой родины – открыт. Май 1934