Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

 

Графическая работа Л. Гомолицкого для издания поэмы «Варшава»

(памятник Понятовскому)

ЦВЕТНИК. ДОМ

ЦВЕТНИК

203

Предгрозовые электрические травы, проводники господних сил. О, острия упругие, вас черной лавой эфир небесный раскалил. Не травяная кровь зеленая, но искры по вашим стеблям из корней вверх устремляются, на остриях повиснув, слетают в знойный дух и вей. В мир утоляющий реки войдя, корова, из губ медлительных точа по капле воду, пьет из голубого предчувствие грозы луча. И вот, клубится ваше знойное дыханье, из берегов земли растет и дышет молнией, и тяжкое бряцанье гремит с дымящихся высот. От молний рушатся деревья, тучи, домы, горят дела людей, слова... Так,

став огнем, став дымом туч, став громом, колеблет мир земной трава.

204

На травах огненных земного ложа опустошенный, оголенный лежа, совлекшийся одежд, веков, религий, израненный колючими стеблями, весь раскаленный солнцем и ветрами, расплавленными в огненном эфире, я как бы слышал отзвуки глухие, обрывки возгласа напевного из книги, Богами распеваемой на пире... И с этих пор их звуки унесли мой дух – внемли, мой смертный слух!– с земли. Во сне по рощам облачным блуждаю, оттуда вижу в дымке Гималаи – огромный стол божественных пиров. За ним гиганты в образе Богов. Я узнаю в волнении оттуда их облики: один, с улыбкой,– Будда, он Иисусу книгу подает раскрытую, ее читает тот, поет, раскачиваясь, заложив страницу. За ним – нагнувшись, гладит голубицу весь знойный Кришна, дальше – Ляотсе, седой младенец, но внимают все его смиренному молчанью. Различаю я даже дымный силуэт Шаддая в конце стола. Священный аромат в мой сон восходит, в мой духовный сад. Курятся мудростью нетленной Гималаи...

205

Закинув голову, ресницы опустив,– да, тяжкие, как все века, ресницы,– сквозь звездных бездн вскипающий прилив пытаюсь вспомнить человечьи лица. Я забываю даже имена их мудростей, ошибок... их столетий. Вы любите сидеть в саду, когда играют возле на дорожках дети? И я, вникая, чувствую ее, великую, хотя о малых, радость смотреть на их борьбу и торжество и заблуждений горечь или сладость. И я бы, веселясь, их малых лон, голов касался, разрушая стены времен, когда бы неподвижный сон не приковал мои в пространстве члены.

206

Вдыхая солнца золотистый прах они лежат, пасясь на берегах, богов потомки – горды, кругороги, какими чтил их нынешний феллах. Их льется кровь на бойнях, зной дороги их выменем натруженным пропах, но царственны и милостивы – боги в движениях замедленных, в делах – они жуют земное пламя – травы (земля горит зеленою травой), пьют воздух, головы закинув, голубой,– чтоб, претворив в себя дыханье славы, нас причащать нетленного собой – молочной жертвой,– жертвою кровавой.

207

О камни, солнцем раскаленные, в вас много тоски по дымным первобытным дням, когда подобны были вы огням: в творенья час, там, в дуновеньи Бога, в мир открывая облачную дверь, гремя из тьмы сверкали... а теперь – лежите вы покорно под ногами, лицо вам стершими, и мир уже над вами колесами скрежещет и гремит, и солнце, усмиренное в эфире, уже не пляшет, как на древнем пире,– в ярме у времени под свист бича спешит по циферблату дней благополучных над тишиной полей, хлебами тучных, где серп кровавый осенью звучит. Но накаляясь в золоте зенита, смирением источенные плиты, травой из трещин пламенно дыша, лучитесь мудрой теплотой и лаской на всех бездомных, жмущихся, с опаской ступающих, растоптанных, несытых, кому опасны имя и душа. 1924-1934

ДОМ

208

К стеклу вплотную подошла луна. Плечо к плечу, бедро к бедру без сна лицом в подушку мы с тобой лежим. Вся наша жизнь луной освещена. Жена моя, почти всю ночь не спим, и вспышки слов и мыслей легкий дым над нами: тень, дыхание, волна: сквозь лунные воздушные следы. Из тьмы ночной иная тьма сейчас возникнет: сон, и немотою нас бесчувственной разделит. Называем еще друг друга шопотом, вдыхаем волос и кожи запах золотой: любовный мед, сгущенный тишиной. Но дышат ребра, мерно округляясь. Наш час родной плывет, дрожа, качаясь, над бездной сна... Наш

чай безоблачный, который пьем, размешивая с утренним лучом, над тенью уличной бездонной щели, и за окном, на камне городском напоминанье: голос птиц и ели. И белая тяжелая луна, плывущая над пустотою сна, касаясь краем каменным постели, и в непрозрачной пустоте окна прозрачные безвесные недели... О, наш воздушный, наш непрочный дом, где между дверью, зеркалом, окном, ломая руки, бродит жизнь со страхом, стоит в окне, боясь взглянуть назад... и где идет вдоль стен бесшумным взмахом нелиственный недвижный листопад.

209

Не научившись быть вполне земным, я не умею быть еще жестоким. Мои слова оглушены высоким, неуловимым, тающим, как дым. На этот кров, наш тесный шаткий дом не ринутся слова мои обвалом: хотят светить прозрачнящим огнем, возвышенным в униженном и малом. Горевшее то тускло, то светло, косноязычное от сновидений тело, ты никогда справляться не умело с тем, что в тебе клубилось и росло.

210

С нечеловеческим тупым расчетом стучать лопатой о песок замерзший, стучать лопатой о чужую землю, чтоб выбить из нее скупое право на ночь бессонную – на утомленный день, от голода, отчаянья, надежды пронзенный мелкой ненасытной дрожью... И вот, блуждая в пустоте изгнанья, впадающей в пустыню мировую, я ощутил великое томленье, необоримую тоску – тоску усталых по благостному дню отдохновенья. Так бегства первый вынужденный шаг на борт спасительный чужого корабля стал бегством духа из всемирной стужи к бесславному блаженству очага, в домашнее натопленное небо. Пусть говорят, что не из скудных крошек случайного и черствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни, что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье, в котором Дух великий обитает – ДОМ, буквами написанный большими. Адам, скиталец бесприютный – тело, о, как же чает это прозябанье простого деревянного уюта, который ветер ледяной обходит,– написанного с маленького д, пусть шаткого, пусть временного дома. 1933

211

Эмигрантская поэма

О вы, летучие листы! Что бурей сорванные птицы! Мететесь в шумные порты и европейские столицы. Что им до ваших крыл – и так земля в разливах душ и кликах! – до ваших трой или итак, крушений, подвигов великих. И только новый одиссей занять бы мог рассказом длинным о древних ужасах морей, о поднебесии пустынном, мечтах под грузом портовым в Марселе, Фриско, Санта Лючьи, о царской гордости своим великим неблагополучьем. Средь возмущений и речей, опять колеблющих народы,– о новой мудрости своей безмолвной мысленной свободы.

1

Все богоделанно в природе: богорасленные сады, плакущей ивой в огороде укрыты нищие гряды; мироискательные воды у пастбищ мирное гремят; кровосмесительные годы отходят дымом на закат; звуча, распевен полноречно метал-ла глас, глагол – луча. И человеку снова вечно в дороге пыльной у ключа. Как можно было в этом мире кровописать, слезонеметь, где в среброоблачной порфире луны яснеющая медь над ночью черною блистает; где белокрылые сады метелью летнею слетают в обвороженные пруды; где златоогненная благость великолепствует и жжет, где загорает смугло нагость: блаженный в праздности народ! В веках таинственней, чудесней самозабвенный мир твердит все те же пьянственные песни, сильнее возгласов обид. И самовидец дней жестоких, былинки тростью шевеля, блуждает в мире долуоких и видит в первый раз: земля! Неисследима коловратность безумных лет. Где явь? где сон? И на судеб земных превратность, очнувшись, жалуется он. Вот между белыми камнями лучами высушенных плит зеленой ящерицы пламя из трещин пористых сквозит. Спешит согреться и не слышит ударов трости над собой: так мелко, задыхаясь, дышит, вкушая каменный покой... И узнает в себе он эту нечеловеческую страсть: к окаменяющему свету, дыханьем только став, припасть.