Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

9

От слова слава естества и лествица рукописанья. Нет песням большего родства – молитвенного послушанья... Дыханье слуха! – дышит персть и дышит дух, и прекращенье дыхания в обоих – смерть... Сияний умовых мещенье! Цветы мистических пустынь! Надсущный хлеб – всем хлебам высший! Ночь этой жизни провести дай сердцу с бодрствующей мыслью. Ей м.б. дано вступить с тобой на неземную сушу. Чтоб из ума не исступить, безмолвьем убезмолви душу. Во глубь себя сведи свой ум, когда же вкусит средоточья,– от сих сердечных мест и дум сам отделиться не захочет. Его блаженства надлежит питанья сердца сделать делом. Предел молитвенный лежит за тайны сущего пределом. Дыханья мерные пути – путь нисхожденья в душу Бога. Поняв сие, принудь войти молитвословье сей дорогой. И век придет: молитв слова биением сердечным станут, кровососущим током, тварь творящим псалмопевным тоном. Венец молитвенный велик. Вот гусль

давидова! да видит ее принявший славы лик; и подражателя давида да чтут закон его ладов,– слов, звуков правило кованья: лицо есть ликов ликованье, как ладом есть твоя ладонь.

декабрь 1936

215

Новоязычник

Л. Гомолицкий – поэма – Новоязычник

тысяча девятьсот тридцать седьмой

1

Резец, кисть, лира – лавр убогий молвы, венчающий творца – бессмертные в вас жили боги и в этот смертный век конца. [О, вечный прах нетленных красок, паросских жил, согласных слов! Ковчег искусств – священных масок! Благословен ковчег богов!] От потопления словами, угроз костром, крестом, мечом они спасались здесь, меж вами, над герметическим ключом. И вот теперь, когда мы голы, монашеский отбросив жгут,– дохристианские глаголы питают снова нас и жгут. Как долго, мерясь общей мерой, вселенским счастьем в и вне,– мы распылялись глиной серой, превращены в толпу теней. Нас стерли б в прах, вселили б в глыбы – хор заклинающий, звучи! – все фанатические дыбы, все планетарные бичи. Но лебединость лир, чьи выи гнет сладко мудрость – глубина, нам сохранила вековыя невысловимых имена. И мрамор белизной высокой, белей, чем горний снежный пик, неликих сохранил безокий столь близкий – боговидный лик. И вновь медовостию вечной от смертной скорби спасены, в венок мы Дедов бесконечный в соцветье предков вплетены.

2

Фитиль, дарящий отблеск тельный,– светильник: в глинке огонек прозрачный, призрачный, скудельный, как жизнь,– подуть и – тьма: поблек. При нем я трапезою навьей – творог, орехи, хлеб и мед – делюся с предками и славлю ветшайшими деньми: Дед – Род! Дед – Лад! Ладонями прадеда в ладони люда – правнучат. Дохристианского завета мне древних мудрости звучат: в молельне мылся Бог и ветошь, отершись как перин верже, и процвела стеблем и цветом на междузвездия меже. И банный пар купавой ярью размыкан в ликом естестве, на берегах в костровом жаре, в моленых юных древ листве... Когда рождается младенец,– смотреть к нему приходят в дол три тени вещие Рожениц, с какою смертью в жизнь пришел Он,– семя ветхого посева, – в венок спешат его сплести – сам прорастает в жизнь как древо потомства цветом процвести. Вот вместо жизни вено-выкуп, веночек в тот же светлый круг кладу и вижу предков лики и тени от безвидных рук: к венку; касаются и гладят, перебирают, и в мольбе я чую веяние сзади: – будь тем, чем были мы тебе...

3

Как бы с собой, как бы с Россией – с сей тенью, вставшей из невья... Он умер ликой смертью или живет – все умер для меня. Друг! невещественно отведай от сладкой перстности: вот мед, вот навий хлеб, вот жизнь, вот – ведай – кипящих мыслей годомет. Я ждал тебя, чтобы из знанья хмель медной памяти пролить. Мы те, что полночью изгнанья готовы утра спор продлить. По эту сторону – дух пара витал над чашкой, сей уют! От чаш божественного пира вкушали мы,– от пряных блюд. Окно оттуда выходило в блаженства, в небо – крыш полет и ветр – бесед всенощных дело, под лет тяжелый низкий лт. Я новозападник, стремящий себя за грани расплескать, и ты – новоязычник, мнящий, как древний, ладуя, плескать и таинством сиих плесканий вернуть исчезнувшую тень... Девкалионовым метаньем творить из сокрушенных стен. И ныне, здесь тобой оставлен, забыв медовость всех веков, писаний лирность, ветхий ставень прикрыв, светильников венком, сим теплым жадным полыханьем для мертвых яства окружив, на их огнях слежу дыханье невидимых, единый жив. Вот покачнулися пламена, волос зашевелился вихрь. То – будущее на рамена мои – кладет ладони их. И прорицают и пророчат, и вижу! вижу новый мир. И длится до вершины ночи сей хладный навий вещий пир.

4

Ладони утешенье навьей, о, бороды прозрачной сень. – «Помимо хаоса, о тень, как лад обещанный прославить?» – В ответ –: жестокий ум и взгляд не скроют слабости подспудной; проект гармонии: будь рад, вкушайся и ликуй минутой. Сколь точно отражает грязь небесного огня лампады. Люби, плещи в ладони, ладуй, весельем сердца исступясь. Не учреждай суда: в нем злобы вихрь зреет... глинка! умались! следи за каждым шагом, чтобы не повредить лица земли... Еще взволнованно движеньем губ –: «сколь скудельны, голы вы...» О, дидактическое пенье над колыбелью головы.

5

Я слышу тяжкий шаг веков, народов вижу я движенья, новоязыческих жрецов на площадях богослуженья. Ристалищ золотую пыль и благость таинств возрожденных – ярилин тот же пал и пыл, но тяжестью времен смягченный. Строй стройных юношей

и дев, лавровенчающих трибунов. Войны ручной орел и лев, мир – псалмопевческие струны. Столп солнцем позлащенный дня, венки, плащей крыленье, лики и перед ликами огня припевов ладующих клики. О, возвращенный рай, о, плат небес, спустившихся на землю, о, ветхий род, опять крылат... Я вижу, слышу... внемли! внемли!

6

Тепло на печке ест известку, растет темнеет и молчит. К его прислушиваюсь росту и ущерблению свечи. Свечи – моей! сей! перстной!– жизни: дохнуть – и залетейский сон приускорен, из ночи брызнет: л"eт света летой окружен. Но не дышу, длю тайну, мыслю, спешу представить жизнь, и вот – сей памятник! слова и числа! пред взором мысленным встает. Небесной лирности послушен, – писаний древности семь струн! – будя перстом их строй воздушный, искал ответный в перстном строй. Мне мне был дан дар слов прелестный, яд мысленный словесных жал. Покорен лирности небесной, я древность-только-отражал. Мой дух тому тысячелетья в навершии дышал веков. И должен будущим воспеть я сей пир стихий, сей круг венков.

январь 1937

216

В нави зрети

Резец, кисть, лира – лавр убогий молвы, венчающий творца – бессмертные в вас жили боги, и в этот смертный век конца. От потопления словами, угроз костром, крестом, мечем они спасались здесь меж вами, над герметическим ключем. И вот, теперь, когда мы голы, монашеский отбросив жгут,– дохристианские глаголы питают снова нас и жгут. Как долго, мерясь общей мерой, вселенским счастьем в и вне,– мы распылялись глиной серой, превращены в толпу теней. Но лебединость лир, чьи выи гнет сладко мудрость – глубина, нам сохранила вековыя невысловимых имена. И мрамор белизной высокой, белей, чем горний снежный пик, неликих сохранил безокий столь близкий – боговидный лик. И вновь медовостию вечной от смертной скорби спасены, в венок мы Дедов бесконечный, в соцветье предков вплетены. Свидетель жизни иссяканья к застывшей цепи форм привык. Лиц опрометного избранья невероятен нам язык. Лишь древний видел расчлененье в живом причины всех начал и перемены воплощенья единым тайно нарекал. Но паки оборотень духов – тысячерящаяся плоть! Цель язней, жизней, зрений, слухов – всех нас касается Господь. В ком?  – в друге, в твари ль, в муже-ладе; в чем?  – в глине, в древе ли, в лице ль... и молим мы ему и гладим, не ведая, что это – цель. Фитиль, дарящий отблеск тельный,– светильник: в глинке огонек прозрачный, призрачный, скудельный, как жизнь,– подуть и – тьма: поблек. При нем я трапезою навьей  – мед в черепке, творог, вино – делюсь с ушедшими, их славя – ветшайшего денми венок. Друг! невещественно отведай от сладкой перстности: вот мед, вот навий хлеб, вот жизнь, вот! ведай! кипящих мыслей годомет. Я ждал тебя, чтобы из знанья хмель медный памяти пролить. Мы те, что полночью изгнанья готовы утра спор продлить. По эту сторону дух пара витал над чашкой! душ уют! От чаш божественного пира вкушали мы – от пряных блюд. Окно оттуда выходило в блаженства, в небо – крыш полет и ветр – бесед всенощных дело, под лет тяжелых низкий лт. Я новозападник, стремящий себя за грани расплескать, и ты – новоязычник, мнящий, как древний, ладуя, плескать и таинством сиих плесканий вернуть исчезнувшую тень... Девкалионовым метаньем творить из сокрушенных стен. И ныне, здесь тобой оставлен, забыв медовость всех веков, писаний лирность, ветхий ставень прикрыв, светильников венком, сим теплым жадным полыханьем для мертвых яства окружив, на их огнях слежу дыханье невидимых, единый жив. Вот покачнулися пламена, волос зашевелился вихрь. То – будущее на рамена мои – кладет ладони их. И прорицают и пророчат, и вижу! вижу новый мир. И длится до вершины ночи сей хладный навий вещий пир.

Январь 37

Ермий (1938)

Л. Гомолицкий

ЕРМИЙ

вторая книга стихов

мы замажем уши твои

воском медом и сотом:

вечностию

Сковорода

217

1

где взвеявши седины тучам на горней трапезе богов ямб возливал из кубка Тютчев там ныне гордый век тревог в паросские грохочет уши томителя приятных лир гром гомерический обрушив в спор в распрю обращает пир гремит: воспеть не петь должны бы но лиры ль к буре применить: крушений рушащие глыбы и – песнь струнящаяся нить метафорическая мирность сновидной лирности туман и вихрь времен жестокий в мiрность отмерянный в блаженство нам

218

2

пыль дней толпа доличный камень согретый сонцем под стеной и вдруг над прахом этим пламень и взрывом воскрешонный ной потопный век крушений войны в пространствах возмущонных чолн а не ковчег мирами полный мир с детства громам обречон омолнийный приподнят в воздух гонимый в край из края лист так бледный отвлечонный рос дух скитался наг меж диких мест но и такой уже не с вами прозрачной заслонясь рукой я падал на согретый камень в убогий солнечный покой