Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

167

Вечно может быть поздно и вечно мо- жет быть рано все снова и снова касаться губами поющей тростинки и черпать горстя- ми со дна утомленного духа все новые пес- ни. Но с каждой весною чудесней скопля- ются тени, загадочней падают звуки на дне потемневших озер и всплывает узор на по- верхности водной – узор отдаленных соз- вездий. И тише становятся песни – в пути, у предела земного; и тело готово расти, как прозрачная тень, в голубые пустыни ночного сиянья и медленно таять в Твоей молчали- вой улыбке.

168

С тех пор, как выйти духу на порог из душной плоти стало невозможно, меня зовет немолчным зовом Бог, и все иное кажется ничтожно. Мне

сладко тело с духом сочетать, мне сладко жить, мне сладко засыпать, мне сладко петь, молчать стократ мне сладко и слушать голос в сердце говорящий. Меня влекут земной огонь и дух, и мирный труд вдали от зла и славы. Я так хочу, где сладко пахнут травы, свой приклонить к земле и жизни слух. В полях безгласных, позабыв о славе, построить дом и в солнце выходить к семье, сидящей за столом в оправе веселых красок, чтобы, видя, быть; чтобы светились отраженно лица, и человечий терпкий сок томил, и даль снаружи, точно голубица, благословляла дуновеньем крыл.

169

Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем; и с ним, боясь покоя замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной – жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...

170

Теперь в меня Ты смотришь темнотою, и это так же велико, как Свет. Знакомо весь я воспален Тобою, и между нами снова тайны нет. Ты – Тьма, но все само в Тебе лучится, как иногда в цветном томящем сне. Я не могу от ярких форм забыться, и пустоту Ты позволяешь мне. Привычками народов, и деньгами, и преступленьями, и смехом, и тоской Ты пьян – Ты бредишь пьяными словами. Отяжелен, пресыщен я Тобой.

171

Я был в саду и слушал я паденье отяжелевших на ветвях плодов и в шуме их услышал приближенье внутри ли – сердца, извне ли – шагов. Плоть непрозрачная любимая земная надвинулась на зеркало зари. Высоких туч окрашенная стая перелетела молча пустыри. И встала тьма от юга до зенита. Тьма повалила бережно меня. Мне было видно, как была покрыта она загаром, черным от огня.

172

Как мало надо нам с тобою, Ева! Без гнева жить и трепетать потом, когда наш дом от крыши до порога наполнит бога маленького крик – его язык, еще невнятный людям, и позабудем для него мы свой – земной язык, отчаяньем сожженный и искушенный внутренним огнем. Дом – этих стен молчащий мудро камень и пламень, в нем трепещущий крылом; дом, полный светом, тьмою и дыханьем, каким желаньем, мукой и тоской – такой земной, доступный грубым людям, в котором будем мужем и женой,– передо мной встает и манит дом. Минут земных задумчивое тленье, живое пенье маленькой плиты и ты – твое тепло и каждая минута с тобой... Вот вечер, и свеча задута, и мы покрыты обнаженной тьмой...

173

Из камня люди выстроили дом, на камне люди высекли законы. Недаром мир с тревогой слышит стоны живого праха, тлеющего в нем. Как

счастлив был мой предок отдаленный, что с Евою, женой перворожденной, гулял по райским солнечным садам. Я падаю бесплодный, обреченный – последний в мире каменном Адам. Упрямый камень больше не послушен моим рукам, и Ева – и жена со мной стеной божниц разлучена, и в ней огонь живительный потушен, и, как и я, она обречена.

174

Упрямость лет и дерзость... и над нами наш дом раскинет безмятежный кров. Мы будем жить в течении часов, принадлежащих только нам. Ночами ты будешь слышать, как я рядом сплю; увидишь днем, как бреюсь, как очками взметаю блики я над чертежами... как груз житейский на плечах коплю. Узнаешь все во мне – в душе и в теле. В окно заглянут серые недели, слетят года сугробами на дом. И новый дух в нас повельнет крылом. У боязливых, сгорбленных в работе он будет жизни требовать и плоти. Что перевесит на земных весах – наш страх иль голос древний и томящий, который гонит исступленный прах от жизни к жизни плеткою свистящей... Я говорил уже тебе: не в том живое счастье, чтобы ставить дом и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя, чтобы оно не занялось на нем ревущим зверем – взбешенным огнем, по ветру гордо развевая знамя. Как в биллиарде легкие шары, дрожа от бега и звуча от стука, мы в мир летим в зеленый час игры – все здесь случайно: встреча и разлука. Но есть иная близость, это та, которой мы названия не знаем – ей не страшна пространства пустота, и голос смерти ею презираем.

175

Обед сегодня водянист и скуп. Стоит тарелка на окне – в ней суп, на нем, дрожа, застыло отраженье: забор, деревья, тучи без движенья, закрытое на ржавый крюк окно и на стекле знакомое пятно. Мне тошно от тоски тупой – немножко. Лежит в тарелке неподвижно ложка, и тупо я гляжу поверх ухи, как бродят в мыслях скучные стихи, как под окном цветет весна на груше и чешет пес, глаза зажмурив, уши... Как много было мыслей вдохновенных, в чужом ярме тоскующих и пленных. И я теперь свободен, и они могли бы быть мои... Проходят дни – и я ищу былые вдохновенья, но нету их – на месте их волненья, заботы, страх насущный и тоска. И тает жизнь, как в полдень облака.

176

Вот эта жизнь и нищая и злая, которой мудрых крыльев не дано. Одна природа только, утешая, порой стучится веткою в окно. Да вечером из окон иностранца там, где антенна в воздухе висит, порой обрывок песни или танца из сказочного мира долетит.

177

Шумят в лесу маховики дубов. Ревет пропеллер ветра над трубою; несется ветер мимо вдоль домов, хлеща по окнам пыльною полою. Дом, сотрясаясь, пляшет и гудит. В саду скрежещут ветки и заборы. И кто-то ставни извне теребит и потрясает, пробует запоры. Трепещет время в маленьких часах. Трепещет сердце у меня в руках. По комнате широкими кругами порхает тьма, и беспричинный страх, как прах, встает под черными крылами. И со стола под взмахом темноты шурша слетают белые листы, покрытые моими письменами. Меня в немых объятьях держит сон и душит страшной и правдивой грезой, и сквозь нее я слышу, как угрозой ночь вырывает мой тревожный стон. Под душною и липкой простынею я слышу – камни города толпой со всех сторон идут, растут стеною и падают на дом дрожащий мой. И вижу я, придавленный камнями, – из мира вольного над черными полями летит вдоль звезд на крыльях почтальон, земное счастье разнося по свету; он машет палкой мне, что писем нету, и пролетает, прерывая сон.