Сочинения

Поплавский Борис Юлианович

«Вечер сияет. Прошли дожди…»

Вечер сияет. Прошли дожди. Голос мечтает… Молчи и жди. Над миром пены шутить стихами И постепенно, устав, стихает. Черная птица! Полно носиться, Уж поздний вечер, а дом далече. Темнеют своды. Последний луч Ложится в воду, из темных туч. Певец Мореллы! бойся воды, Скользит в ней белый венец луны. Ты не заметишь, как упадешь, Невесту встретишь, царевну-ложь. К земле стекает астральный свет. Грустит: не знаю, вернусь иль нет. Лежит в могиле каменный гость, Поет Вергилий, цветет погост Над степью мчится мгновенный век, Осока снится сиянью рек. Трава ложится, клонясь внезапно. Высоко птица летит на запад. Цветок мечтает. Молчат гробы Никто не знает своей судьбы.

Август 1931

«Дали спали. Без сандалий…»

Дали

спали. Без сандалий Крался нищий в вечный город. В башнях матери рыдали, Часового жалил холод. В храмах на ночь запирали Отражения планет. Руки жесткие стирали Лица дивные монет. Чу! вдали сверчок стрекочет У подземных берегов. Там Христос купался ночью В море, полном рыбаков. И душа легионера, Поднимаясь к высотам, Mиро льющую Венеру Видела, к Его ногам. Тихо бронзовые волки Смотрят пристально на звезды, В караульном помещеньи Угли тлеют в камельке. А в огромном отдаленьи К Вифлеему, втихомолку, Поднимается на воздух Утро в розовом венке.

Флаги спускаются

Над рядами серых саркофагов, Где уже горел огонь слепой, Под дождем промокший, ангел флагов Продолжал склоняться над толпой. Улица блестит, огни горят, а выше Ранний мрак смешался с дымом труб, Человек под тонкой черной крышей Медленно идет во тьму к утру. Дождь летит у фонарей трамвая Тонкою прозрачною стеной, Из витрины дева восковая Дико смотрит в холод неземной. Все темно, спокойно и жестоко, Высоко на Небе в яркой ризе Ты сиял, теперь сойди с флагштока, Возвратись к обыкновенной жизни. Спи. Забудь. Все было так прекрасно Скоро, скоро над Твоим ночлегом Новый ангел сине-бело-красный Радостно взлетит к лазури неба. Потому что вечный праздник длится, Тают птицы, трубы отлетают, Гаснет время. Снова утро снится И про адский пламень воск мечтает. Солнце всходить золотым штандартом, Гибнут мысли. Небо розовеет. Гаснет вечер. Солнце рвется в завтра И таить рассвета ночь не смеет. Что ж пади. Ты озарял темницу, Ты сиял, приняв лазурный ужас. Спи. Усни. Любовь нам только снится, Ты, как счастье, никому не нужен.

«Зимний просек тих и полон снега…»

Зимний просек тих и полон снега, В темноте шумит пустой трамвай. Вороны летят ища ночлега. Со скамьи не хочется вставать. Парк велик, до города далеко, Цепенеет сердце, снег синеет. Что Ты, друг мой, иль Тебе так плохо, Что домой вернуться Ты не смеешь? Нет, мне просто хорошо и глухо. Как темно сейчас среди дерев, Дальний грай доносится до слуха, Гаснет свет, за лесом догорев. Кто там ходит позднею порою? Дева память, спи свидетель мой. Кто поет во мраке со звездою, Что Христос рождается зимой? В нищете, в хлеву, покрытом снегом Вол и ослик выдыхают пар. Кто кричит над снеговым ночлегом? Это память мне мешает спать. Спит Иосиф, в темноте белея, Пролетает поезд над пещерой. Над недвижной снеговой аллеей Пастухи встают в тумане сером. Глубоко в снегу не надо друга. Далеко от жизни и обид. Встанет месяц в середину круга, Белый лес недвижно озарить. Ярко, ярко средь узорных веток Синие лучи зажгут снега, Будет утро медлить. До рассвета Все сравняет белая пурга. Скоро утро, шепчет Магдалина, Гостю ночи, отстраняя полог. Ветви пыльных пальм Иерусалима Сквозь дремоту ждут петуший голос.

1931–1933.

«Тень Гамлета. Прохожий без пальто…»

Тень Гамлета. Прохожий без пальто. Вороны спят в садах голубоватых. И отдаленный слышится свисток, Вороны с веток отряхают вату. Пойти гулять. Погладить снег рукой. Уехать на трамвае с остальными. Заснуть в кафе. В вине найти покой. В кинематографе уйти в миры иные. Но каково бродягам в этот час? Христос, конечно, в Армии Спасения. Снижался день, он бесконечно чах, Все было тихо в ночь на воскресенье. По непорочной белизне следы Бегут вперед и вдруг назад навстречу. Куда он шел, спасаясь от беды? И вдруг решил, что поздно и далече. Вот отпечаток рук. Вот снегу ком. Все сгинули. Все ветер заметает, Все заперто. Молчит господский дом Там в роскоши, всю ночь больной читает. Все спуталось и утомляет шрифт. Как медленно ползут часы и сроки. Однообразно поднимаясь, лифт Поет, скуля. Как скучно одиноким. Звенит трамвай. Никто не замечает. Все исчезало, таяло, кружилось, Лицо людей с улыбкой снег встречает — Как им легко и тихо становилось. А смерть его сидит напротив в кресле, И улыбаясь, стены озирает. Уж ей давно известны эти песни; Она газету смятую читает. Известно ей, лишь только жар спадет Забудет все, и вдруг удар из мрака Снег в комнату и посиневший рот, Как мне понять? — Тебе довольно страха. Когда спадает жар и день встает, Прощай пока. На утро снег растает, С письмом веселый почтальон придет. Как быстро боль воскресший забывает. Не ведая живет и вдруг врасплох… Погаснет лампа, распахнутся

окна. — Дай мне подумать, я устал, я плох. — Не время думать. Время забывает. А бедный нищий постоянно видит Перед собою снег и мокрый камень Он фонари в тумане ненавидит. Его, мой друг, не обмануть стихами. Он песенку поет под барабан. В мундире синем. — Господи помилуй! Ты дал мне боль Своих ужасных ран. Ты мне понятен. Ты мне близок, милый, Я ем Твой хлеб, Ты пьешь мой чай в углу В печи поет огонь. Смежая очи, Осел и вол на каменном полу Читают книгу на исходе ночи.

1931

«Рождество расцветает. Река наводняет предместья…»

Рождество расцветает. Река наводняет предместья. Там, где падает снег, паровозы идут по воде. Крыши ярко лоснятся. Высокий декабрьский месяц Ровной, синею нотой звучит на замерзшем пруде. Четко слышится шаг, вдалеке без конца повторяясь, Приближается кто-то и долго стоит у стены, А за низкой стеной задыхаются псы, надрываясь, Скаля белые зубы в холодный огонь вышины. Рождество, Рождество! Отчего же такое молчанье, Отчего все темно и очерчено четко везде? За стеной Новый Год. Запоздалых трамваев звучанье Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде. Как все чисто и пусто. Как все безучастно на свете. Все застыло как лед. Все к луне обратилось давно. Тихо колокол звякнул. На брошенной кем-то газете, Нарисована елка. Как страшно смотреть на нее. Тихо в черном саду, диск луны отражается в лейке. Есть ли елка в аду? Как встречают в тюрьме Рождество? Далеко за луной и высоко над жесткой скамейкой Безмятежно нездешнее млечное звезд торжество. Все как будто ждало, и что спугнута птица шагами Лишь затем, чтоб напомнить, что призраки жизни страшны, Осыпая сиянья, как долго мы были врагами Тишины и природы, и все ж мы теперь прощены.

1930–1931

Над солнечною музыкой воды

Посв. Наталии Столяровой

«Не говори мне о молчаньи снега…»

Не говори мне о молчаньи снега. Я долго спал и не был молодым, И вдруг очнулся здесь, когда с разбега Остановился поезд у воды. Смерть глубока, но глубже воскресенье Прозрачных листьев и горячих трав. Я понял вдруг, что может быть весенний, Прекрасный мир и радостен и прав. И все, о чем мы говорили в поле, На мокрый хлеб поваленный глядя, Все было где-то на границе боли И счастья долгожданного дождя. Еще в горах, туманной полосою Гроза скрывает небо за собой, Но рядом за песчаною косою, Уж ярко солнце встретилось с водой. Мгновенно отозвавшись счастьем новым Забыв о том, чем мучила зима, Она довольна голубой обновой, До края неба гребнями шумя. Сияет жизнь, она близка к награде, Свой зимний труд исполнивши любя, И все вокруг одна и та же радость, Что слушает во всем и ждет себя, С ленивою улыбкой молчаливой, В кустах, где птицы говорят с Тобой, Читая так, Ты кажешься счастливой, И радостью Твоей блестит прибой. И в ней бродячим кажется цветком Мороженщик под зонтиком линялым, И парусник за низким маяком Уходит, уменьшаясь в небе талом.

1932

«Богу родиться в земном, человеку родиться…»

Николаю Татищеву

Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном. Дивный Меркурий зовет одновременно мать и жена. Падает пламя. Огонь подымается к звездам, Вечной весною цветет в глубине вышина.

Июнь 1932 г.

«В ярком дыме июньского дня…»

В ярком дыме июньского дня, Там, где улица к морю ведет, Просыпается утро от сна, Сад цветет и шарманщик поет. Огибая скалистый мысок, Пароход попрощался с Тобой. Темно-желтый дорожек песок Свеже полить водой голубой. В ресторане под тентами штор Отраженья ручной глубины, И газета летит на простор В шум морской и воздушной волны. Посмотри! все полно голосов, Ярких платьев, карет дорогих, И в горячий уходят песок Руки смуглые женщин нагих. Вдалеке, средь молочных паров Солнце скрыло хрустальной дугой Грань воздушных и водных миров, И один превратился в другой. А за молом, где свищет Эол, И спускаясь пылит экипаж Сквозь сады, в сновидении пчел, Гордый дух возвратился на пляж. Значит рано молитвы творить, Слишком летняя боль глубока — Так, впадая, на солнце горит И, теряясь, сияет река.

«Там, где тонкою нитью звеня…»

Д.Ш.

Там, где тонкою нитью звеня Ветер боли и вольности рад, Ярким дымом июльского дня Наполняется сердце с утра. Набегая на тёплый песок, Меж деревьев сияет вода И, вскипев у горячих досок, Возвращается вспять без следа. Отражая часы и часы, Облаков белоснежный парад, Мясника золотые весы, Под опущенной шторой горят. У платформы, где в блеске стрекоз Обрывается путь в камышах, Паровоз, что нам письма привёз, Отдыхает, чуть слышно дыша. А за ним на горячем песке Выгорают палаток цветы И, загаром лоснясь налегке, Возвращаешься к берегу Ты. И навстречу ревущей волне Раскрывается небо вполне, Будто всё превратилось, любя, В голубой ореол для Тебя. Но чем ярче хрустальная даль, Где волна, рассыпаясь, бежит, Тем острее прошедшего жаль И яснее, что счастьем не жить.