Сороковые... Роковые
Шрифт:
– Гринька, - тут же шумнул дед, - чаго стоишь, стол накрывай!
– Дед, наши усе вечером будут!
– Вечером - другой коленкор, сейчас мы с Лешем посидим, погутарим. Ох и соскучился я за вами за всеми.
– А чего же писал тогда?
– Да, Лешай, ты жа знаешь, як я писать могу.
– Ну продиктовал бы кому, молодые-то были?
–
– Ага и Василь до Родиного письма больше двух лет не говорил совсем, и Гриньку у Бунчука немец еле отбил.
– Да ты што? От сукин выродок! А ты чаго ж глядел?
– Я его при отце и сыне Краузе предупредил, - Леший показал свой кулак-кувалду, - а он в Радневе обожрался дурной самогонки ну и ...
– И чаго ж?
– Повесили его через два дня за нападение на немецкого офицера.
– Чаго заслужил! А Слепень не объявлялся?
– Шлепень был в полицаях, но не лютовал, наоборот, старался никуда не лезть, а потом штыком заколол Яремчука-младшего, и исчез, когда только наши Сталинград им устроили.
– Яремчук, это которай сопливай, или постарше?
– Постарше - тот воевал, вот матка ждет домой, а младший... захотел отомстить всем, кто его малого лупил.
– Не, ну все же воявали?
– удивился дед.
– А родственники-то были тут.
– От гнилое семя!
– А ещё скажу тебе Никодим, схороны твои пригодилися, мы тут партизанили, вон твои внуки по медали заслужили.
– Ребяты? Оба?
– не поверил дед.
– Оба, оба.
Дед вытащил из своего набитого вещмешка две банки консервов:
– "Второй хронт" называются.
– Давай по нашему, без разносолов, вон, огурца хватит, - сказал Леш, - а консервы бабам вечером, хоть попробуют.
Сидели два закадычных друга и вели разговоры обо всем, ближе к вечеру пришел и третий их друг - Самуил.
А вечером налетели на мелкого деда бабы, дед только посмеивался:
– Ох, девки, чаго вы меня до войны-то не разглядели, я помоложее был. У армии правда сбавил себе пяток годков, то у тыл бы отправили - якой тыл, кагда вы под немцем были? Да и побил я их гадов немало!
– Лешай, помнишь того командира-то, ну, что раненого оставил тебе?
– Ну да!
– Сынок мой названный, ранило четвертого мая, долечится вот -
– Хорошо, мужики нам ой как нужны!!
– оживились бабы.
А когда налили всем по лафитничку, дед, став серьезным, встал и проникновенно сказал:
– Ну, что сказать, рад видеть вас всех живыми, спасибо великое, за усе, што мальцов не бросили, всем, кто не дожил - светлая память!
Бабы захлюпали носами, а Стешка, тряхнув косой, собранной узлом на затылке, сказала:
– Бабоньки, мы свои слезы на Победу все выплакали!!
– То да!
Победа, хотя все ждали её со дня на день, все-таки случилась неожиданно.
В четыре утра, когда ещё только начинало бледнеть ночное небо, в Крутовскую избу постучали. Сонная Ефимовна пошла открывать, послышался какой-то быстрый говор и громкий крик Ефимовны:
– Вставайте, вставайте скорее!
– Что?
– подскочила Стеша, Гринька и Василь свесили головы с печки.
А Ефимовна, плача и едва выговаривая, сказала:
– Всё! Победа! Ох сыночки мои, не дожили вы!
Гриньку смело с печки, он орал, скакал, обнимал всех, потом Стешка сказала:
– Ребятишки, пробегитесь по дяревне, пусть усе встають.
И в каждой хате, куда стучали ребята, слышалось сначала испуганное:
– Хто тама?
А потом - дикие крики.
В пять утра, когда только рассвело, вся деревня была у правления - все смешалось: обнимались, качали фронтовиков, замерев, слушали торжественный голос Левитана... и плакали, ох как плакали все - горя было неподъемно много.
Потом уже, когда появилась песня "День Победы", оставшиеся в живых слушали её и всегда говорили:
– Точно, праздник - со слезами на глазах!
Пришедшего днем к матери Пашку долго подбрасывали вверх, он вырывался, говоря, что женщины надорвутся - куда там.
Избежал этого только Леший - прогудев, что его только подъемный кран и поднимет.
Он тоже не сдержал слез, но одно грело его душу - жив, жив его сынок, значит, теперь ждать домой надо. Потерялись, правда, они с Иваном-младшим, тот выбыл по ранению, но крепко надеялись, что отыщется их Серебров.
Через десять дней после Победы прилетела первая ласточка - их всеми любимый Самуил. Смущенно улыбаясь, он стоически терпел радость сельчан, которые с такой любовью и радостью встретили его.