Сороковые... Роковые

Михайловна Надежда

Марья же шла, немного волнуясь, с чего бы это представитель Роно потребовал им прийти, ведь знали же в районе, что школа вся на посевной.

До лавочки оставалось пройти две хаты... Ефимовна сначала обратила внимание на Волчка, он неподвижно лежал у ног мужчины, одетого в солдатскую... форму...

Она запнулась, охнула и птицей полетела к нему, она бежала, как не бегала в молодости, солдат рванулся встать, но мать оказалась быстрее, она подлетела к нему, опустилась на колени и, обняв худые ноги

своего оплаканного сыночка, неверяще уставилась в такое бледное, измученное, но такое любимое, родное лицо сына. Она ничего не говорила, просто смотрела на него, а по лицу бежали слезы, Пашка тоже шумно сглатывал, потом отмер:

– Мама, мамочка моя!!

И вот тут Ефимовна закричала:

– Сыночек, Пашенька, живооой!! Стешка хлюпала носом, а Ефимовна судорожно ощупывала, гладила своего мальчика, мальчик пытался утирать ей слезы, она, не замечая их, только и повторяла:

– Сыночек, Пашенька, живой!!

Дружно зарыдали Пелагеюшкины ребятишки, Гланька кинулась их успокаивать, а Ефимовна наконец-то пришла в себя.

– Сыночек, да что же это я? Ты, небось, голодный и уставший, пойдем, мальчик, у хату. Стеш, ты знала, что сынок вернулся?

– Да, но як тябе об этом у поле сказать, не добягла бы?

Ефимовну потрясывало, Стешка налила ей отвару с пустырником, та выпила, не глядя, а сама хлопотала возле умученного сына, старалась дотронуться до него, погладить по щеке, по стриженной голове, и все спрашивала:

– Сыночек, скажи, что я не сплю?

Сыночек, поев, быстро уснул, нелегко дался ему пятидневный путь до дому. Он спал, а Ефимовна, не отпуская его руку, сидела рядом и боялась дышать.

Осторожно вошла бабка Марья, деда Ефима жена, покачала головой:

– Сколько же ты вынес, мальчик!
– Прошептала, что станет его травками выправлять.
– Не горюй, Марья, самое главное - живой, выправим его к лету!!

Потом пришел Леший, крепко обнял Ефимовну, прошептав:

– Я тебе говорил, что Волчок чует?

А Пашка разоспался - впервые, наверное, после тяжелого ранения, он спал спокойно, и не снилась ему война, снилось что-то легкое и радостное.

Пришедшие вечером с поля работники шустро собрали стол, у кого что было - первый фронтовик, пусть и поранетый сильно, но живой вернулся, тем более была на него бумага, что без вести, а ён живехонек. Нашлась и бутылочка медовухи, припрятанная дедом Ефимом, вернее, бабой Марьей ещё с далекого сорокового года.

Когда заспанный, но уже не такой умученный Пашка вышел из хаты, его встретили радостными криками, бабы и деды по очереди подходили к нему, осторожно обнимали, бабы все всхлипывали, а деды наоборот, крепко пожимали руку.

Потом было скромное застолье, все старались расспросить Пашку. И каждая надеялась, а вдруг Пашке, вон, как Роде с Панасом, повезло встренуть кого-то из деревенских. Но такое везение бывает ох как нечасто.

– Ты, Паш, як птица-феникс возродился, усем бабам нашим надёжу подарил, може, и вернется ешче кто из наших сельчан?
– пытал его старый Ефим.

– Все может быть, дед, по-первости много неразберихи было, когда отступали.

– Паш, а чаго ж ты не писал нам, он, Родя Крутов отписал, что живой.

– Дед, когда меня ранило, в августе, вы ещё у немцев были, а потом...
– Пашка помолчал, с завистью глядя на дедову цигарку, запретила ему бабка Марья, даже нюхать, пока ёна яго лечить, - потом ничего не помнил, тяжелый был, слишком, а к концу года в память вошел, ясно стало, что комиссуют подчистую, скоро приеду, пока письмо дойдет - уже дома буду.

– А мы ж тебя, Пашка, с братьями оплакали ешчё до немца. Я от думаю, может, и Степка Абрамов где-нито живой? Вишь, как у Стешки случилося - второй мужик тоже сгинул. Ну от энтого дочка осталася. Гринька сказывал - хорош партизан был, не нашенский, из заброшенных, и Лешай тоже хвалил, от судьба, будь она неладна!

На улице показалась баба Марья.

– Паш, Паша хадим!

Пашка встал и, опираясь на палочку, побрел на лечение. Не знал он, что после перового 'сеанса', баба Марья, всю жизнь лечившая народ усякими травами и настоями, много чего повидавшая, - долго сидела у хате и рыдала.

– Божечки, дед, як же ён выжить сумел? Этта ж весь правый бок у шрамах, до колена!

– Наверное, слезы матки яго вярнули?

И терпел стоически Пашка её лечение - нашлись-таки у бабули мази, настойка прополиса, ешчё чаго-то, но полегчало немного воину, стал бодрее ходить и был уже не таким бледно-зеленым. Бабы и слышать не хотели, чтобы он как-то да работал, но Пашка перехватил однорукого секретаря райкома - два фронтовика всегда поймут друг друга, вот и огорошил Пашка сельчан тем, что будет у исполкоме работать, в отделе учета.

– Нельзя мне за вашими спинами быть, не привык я так!! Мам, там работа сидячая, а жить стану у тетки Ядзи, она согласна.

– Ох, сыночек!!

– Мам, не волнуйся. Я же живой, а значит, надо шевелиться. Иначе так и буду с тоски засыхать.

Ефимовна сама лично побывала у секретаря, дотошно расспросила обо всем и, скрепя сердце, согласилась. Только постоянно стала добегать до сына.

– У нашей Евхимовны крылья выросли!
– говорили бабы, а у неё разговоры были в основном о сыне. Бабы понимающе поддакивали, это ж великое счастье - из трех оплаканных один возвернулся, почитай, с того света.