Сороковые... Роковые

Михайловна Надежда

Пришло в деревню настоящее письмо - в конверте то есть, адресованное Никодиму. Василь повертел толстое письмо и отложил до вечера. Вечером опять в деревне радовались - объявился всеми любимый Самуил, Василь, спотыкаясь через слово, читал-писал их доктор ещё с ятями, и читать было сложно, но ввалился Леший, прогудев:

– Неужели жив старый интриган? Василь, читай сначала...

– Да, дед Леш, ён непонятно пишет!

– А-а-а, понял, вот ведь натура упертая, сколько лет прошло, а он все по-старинке пишет!!

Начал бегло читать...

Писал их чудо-доктор, что дошли они тогда до своих, и его в силу возраста хотели завернуть назад, но прорвались немцы, и завертелась его фронтовая жизнь по медсанбатам, потом, после наступления под Москвой, отправили в тыловой госпиталь, сейчас работает в далеком Омске - режет и сшивает. Очень волнуется за сельчан, все время, что они были под немцем, болела душа. Сейчас же очень ждет ответа, что и как на родине. Передавал многочисленные поклоны всем, обещал, как отпустят - возвернуться в село, очень скучает по родным местам.

Отдельно было вложено письмо для его лучшего друга - Лешего.

– Ну вот, бабоньки, - прочитав письмо Самуила, взглянул на всех посветлевшими глазами Леший.
– У нас опять большая радость: наш чудо-доктор живой!

– Скорее бы проклятая война кончалась, нет вот такой орудии, чтобы усю их хвашисткую гадину сжечь зараз!
– с горечью воскликнула Ульяна Мамонова, получившая уже после освобождения похоронку на мужа.

– Одно только скажу... как дед Ефим скажет - Росссия, она из любого пекла, из любой беды возрождается! Вон, -Леший кивнул на Пелагею, держащую на коленях своих малых, - вон она наша молодая поросль, ох, бабы, ждет вас после войны самая главная работа!!

– А то у нас шчас яё немае?
– спросила Марфа Лисова.

– Нет, самая главная работа впереди - мужиков рожать и помногу!!

– Это ты прав, Леш, мужиков много повыбило, будет ли от кого рожать-то?

Леший засмеялся:

– Найдется! Для мужиков эта работа и приятная, и недолгая, вам девять месяцев ходить-то.

– А и походим!

Бабы упахивались в полях, но, охая и ахая, тянули тяжкую ношу, знали же все, никого агитировать не надо было - всё для победы. Возле установленной на столбе тарелки всегда толпился народ из детей и стариков, старики смастерили пару лавочек и занимались нехитрыми делами, то подколачивали что, то латали обувки, которые ещё можно было хоть как-то да подзашить. И замирали все, слушая сообщения Совинформбюро, а сообщения были радостными - вон, у Москве салюты пускать стали. Вечером докладали вернувшимся с полей дневные новости, никто уже и не сомневался, что будет долгожданная Победа! Летом детвора все бегали босыми, а впереди осень и зима. Деды копались в притащенной из хат обувке -слезы одни, а не обувка, пытались хоть что-то да подремонтировать. Потом подоспел табак, старательно сушили листья, затем нарезали, никто не сидел без дела.

Секретарь откуда-то привез немного овец, раздал по-честному, по две пары по колхозам, и ребятишки с огромным удовольствием пасли их и заготавливали траву на зиму, старшие из детей косили, а мелочь сушила и переворачивала сено.

Бабка Марья и ещё одна старушка - Артемовна организовали подобие детского сада. Вся мелочь была под их присмотром - матерям надо было в поле работать. Гринька пошел в рост, наконец-то, голос тоже грубел, но пускал иногда 'петуха'. Он радовался, что растеть, а то и деда Никодима меньше был.

У друга Гущева умерла его старая баба, остался совсем один - мать во время отступления немцев потерялась, да он и не вспоминал про неё. А вот из-за бабушки

искренне горевал. Пошел до Пашки, долго что-то ему говорил, а к сентябрю его как сироту отправили-таки в его, так долго желаемое им -ХФЗУ. Писал он оттуда Гриньке, только вот хвамилию нямного изменил - стал Гущин, чему рад был неимоверно.

А потом привез почтальон в деревню весть - поймали этого гада Еремца, будут судить у Раднево, перед всем народом.

Взволновалась вся деревня, бабы, недолго думая, наказали выступить от деревни дедам и Марфе Лисовой, как не хотелось им всем плюнуть у наглую рожу энтого гада, но работа. Выручил секретарь райкома - переговорил с вышестоящим руководством, перенесли выездной суд в Березовку, и был за все время у них короткий рабочий день, вся деревня и окрестные, кроме самых старых собрались у правления. Когда вывели Еремца от березовских полетели ехидные замечания:

– Чаго не гладкай-то, тяперя? А... сволочь, несладко у наручниках?
– За все гад ответишь!!

И было много свидетелей, кто-то плакал, рассказывая, кто-то не выдержав набрасывался на Еремца с кулаками, кто-то плевал на него. Дед Ефим сказал:

– Стыдно и противно за няго, у одной дяревни жили, был як все. Помогал же наших что у заслоне оставались хоронить, а через три дня хлебом-солью встренул хвашистов. Ен же, пока Бунчука ихние жа не повесили, по дяревне ходил гордее Краузе и гадил с Гущевым знатно, тот гад замерз, а энтот за двоих подличал!! Потом, правда, притих, знать, понял, што наши прийдуть. Мы усей дяревней стыдимся, што якую гадинку прглядели! Ён жа свою вернейшую Агашку не пожалел, як она проболталася - што ён удирать собралси, усё - тут же у гестапу попала. Мы усей дяревней просим суд дать ему высшую меру!!

Еремец молчал, только один раз вскинулся, когда пригласили свидетеля Лешего.

– Но, ён же немцам тожеть служил, вона охоты им организовывал? Як же, ён же немецкий прихвостень?

– Немецкий прихвостень, как сказал подсудимый, был оставлен здесь по заданию обкома партии и награжден государственной наградой СССР!
– осадил его прокурор.

Судили гада аж два дня, дотошно разбирая все его преступления. Как плевался дед Ефим, когда выплыли документы погибшего на том холме солдатика. Оказалось, пока они, горестно причитая, собирали убитых в одно место, Еремец обыскал и спрятал документы самого старшего из них по возрасту, на всякий случай. Случай получился в сорок третьем, но уехать, как он ни пытался, в Закарпатье не удалось, застряли на Украине, возле Харькова, и привлек внимание к себе по несоответствию в возрасте. Посля приговора - расстрел, деревенские единодушно пожелали такой же справедливости сынку Краузе - Фридриху, не предполагая, что их дружное пожелание исполнится в сорок пятом.

Бабы пластались в поле, пришел с госпиталя ешче один сильно поранетый фронтовик - сын Артемовны, едва передвигающийся на костылях. Опять баба Марья старалась подлечить его:

– Пей сынок, энто хоть горькия трава, но помогаеть, пей - раз живой до матки добрался, значить, ешче поскрипишь, эх, Самуила нема, от бы хто помог!!

Артемовна пришла до Василя, продиктовала письмо для Самуила, просила совета, як лучшее подмогнуть сынку поранетому. И их чудо-доктор откликнулся, подробно расписал для Марьи и Пелагеи все, чем можно было помочь солдату, сетовал, что он далеко.А Артемовне неожиданно повезло - Леший решил сходить проверить транспорт ребят, и в старенькой машине Ивана нашел завалявшуюся между сиденьями упаковку таблеток в коробочке - прочитал аннотацию, понял, что это тоже сильное сейчас лекарство для Семена, -'Оксициллин', называется.