Сотая бусина

Саринова Елена

– Жестокий век, жестокие сердца, - с чувством процитировал неизвестного автора Зигмунд и демонстративно отвернул от меня морду.
– А ты что над ним зависла, легкоступая Грундильда?

– Я?
– отпрянула от головы спящего мужчины доселе хранившая молчание домовиха.
– Я - ничего. Я просто смотрю на него.

– Ну и как впечатление?
– насмешливо поинтересовался умник.

– Красивый и совсем молодой... По вашим меркам.

– Красивее, чем Глеб?
– ревностно прищурилась

я.

Домовиха еще раз взглянула на неподвижно лежащего Ветрана и, потупив глазки, произнесла.
– Он совсем другой, хозяйка - он - светлый и какой-то... чужой.

– Вот и я о том же... А вообще, пора мне. А вы оставайтесь караулить больного, - и, убрав со стола, поплелась в свою избушку корпеть над новым заказом от господина Труша...

А дождь, действительно, шел очень долго...

Хлеб, ноздреватый, еще теплый, напластанный большими неровными кусками, горой высился посредине стола, а молодая картошка, вся в кристалликах соли, истекала в тарелку желтым прозрачным маслом. Я занесла над ней сжатую руку и, дождавшись робкого кивка Ветрана, щедро бухнула сверху мелко нарезанную душистую зелень. Осталось сделать только одно для начала праздника живота в отдельно взятом деревенском доме:

– Скажите, а у вас в столице такое блюдо как употребляют: с молоком или с кофе по эльфийски?

Вопрос, как я ни старалась скрыть ухмылку, все равно получился ехидным, но мужчина, вдруг, улыбнулся:

– С молоком... Если можно.

– Ага... И в каком столичном ресторане такую кухню практикуют?

– 'От не выспавшейся кусапки(1)', он называется, - встрял в нашу светскую беседу кот.
– Ветран, как вы себя чувствуете?

– Действительно, - теперь уже совершенно искренне присоединилась я.
– Плечом подвигайте, только осторожно, - мужчина тут же послушно выполнил требуемое и, под нашими пристальными взглядами попытался не скривиться от боли:

– Гораздо лучше, честно... Я ведь еще не поблагодарил вас - спасибо за заботу, лечение и ночлег. И... прошу прощения за вчерашнее.

– Ой, да ладно вам извиняться и благодарить. Это наш профессиональный долг, - радостно заерзал на своем высоком стульчике Зигмунд.
– Раз вам лучше, вы ведь писать сможете?.. Записывать?

– Записывать?
– удивленно глянул на него Ветран, а потом спохватился.
– Записывать... Я постараюсь... Анастэйс, это вы из-за меня сегодня не выспались?

– Из-за вас? Не-ет. Из-за ее очередного запоя она не выспалась, - не дал мне и рта открыть умник, за что в этот раз музейный работник наградил таким же удивленным взглядом уже меня.

– 'Запой', это моя работа, образно выражаясь, - попыталась я, все же внести ясность.
– Я когда сижу над новым заказом, то, обычно,

теряю счет времени, а иногда и вообще выпадаю из реальности. Один раз даже не заметила, как наступила зима - выхожу на улицу из своей избушки, а везде снег...

– Хорошая у вас работа. А чем вы занимаетесь?

– Ой, да новые рецепты мыла она придумывает и всякой дамской ерунды для волос и кожи. Ветран, я сегодня совершенно свободен... Свободен я... сегодня.

– Мыло? Так вы всю ночь над новым мылом просидели?

– Ага. Что-то не идет у меня в этот раз. Оно, то плакать начинает, то морщинами все покрывается.

– Плачет?
– глухо произнес мужчина.

– Ой, да, или масла в пробнике лишка и оно выходит на поверхность каплями, или наоборот - влаги мало и кусок весь трескается. Это она имела в виду... Ветран, а где вам удобнее меня интервьюировать: в доме или в моей рабочей обстановке?

– Что с вами сделать?.. А-а-а. В доме, если мы здесь никому не помешаем. Вы, Анастэйс, никуда не собираетесь отлучаться?

– Нет. Засяду у себя наверху с книгами. Буду думать над балансировкой. Так что, интерюви... болтайте, сколько ходите.

– Ну, тогда я пока на медитацию, Ветран... Любимое занятие с утра.

– Угу...Так значит, вы, Анастэйс, сегодня из дома не выходите?

– Приятного всем аппетита...
– страдальчески выдохнул Зигмунд и, выразительно дернув хвостом, спрыгнул со своего 'трона'.

Дальше трапеза пошла гораздо быстрее, оставив, кроме пустой кастрюли из под картошки и крынки из под молока, стойкую уверенность в том, что больной, мало того, что не собирается посвящать нас в тайну своего боевого ранения, так еще и зубы мне умело заговаривает. Ну, конечно, нашего философа с манией великолепия он считай, уже обезвредил. Так что, остаюсь только я... Вот, наглец...

'Засесть с книгами' у меня получилось, но вот сосредоточиться над нужными буквами и цифрами оказалось гораздо сложнее. Конечно, когда внизу, устроив слушателя на диване (что, с моей точки зрения, было большой котовьей ошибкой) Зигмунд тут же начал 'заливаться соловьем' из его же авторской притчи:

– Жизнь моя - жизнь истинного философа, расцвечена яркими событиями, как земля наша разными цветами. Есть в ней сады с благоухающими розами, оставившими в памяти легкий шлейф ностальгии, но произрастают и пышные кусты барбариса, помогающие мне, впрочем, анализируя собственные ошибки, смело двигаться вперед, - далее последовала пауза, предназначенная, видимо, для аплодисментов. Но, раз их не последовало, кот, после глубокого вздоха, задал наводящий вопрос.
– Вам ясна суть моей метафоры, коллега? И почему вы, кстати, не записываете?