Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

298. «Не забыть мне этот вечер…»

Не забыть мне этот вечер: Ветер шарил по полям, А в саду на тихом вече Совещались тополя. Я — романтик. Было жалко, Что на спутанных ветвях Не увижу я русалки С гребнем в мокрых волосах. Что не крикнет старый леший Мне из темного дупла, Что не спросит ворон вещий, Пролетая: «Как дела?» Вместо этой чертовщины С ней я встретился тогда, Где о сникшие вершины Раскололась гладь пруда. По пруду кувшинки плыли, Звезды на небе зажглись, Мы недолго говорили, Улыбнувшись, разошлись. В память вечера такого Я хотел для счастья снять Неизвестную подкову Неизвестного коня. А

подкова затерялась В мягких теплых небесах… Только мне затосковалось, Отчего, не знаю сам. Может, я погибну скоро, Но до смерти б я донес Чутких листьев робкий шорох, Перемигиванье звезд. Может, я не смело встречу Смерть. Но, сделавшись светлей, Я припомню этот вечер — Встречу с девушкой моей. 1938 ^{298}

299. Во славу твою

Не кричим, не мечемся, не любим, Сердце — камнем. Но удар — и вот Песня обожжет нам губы, Ветер в дверь открытую войдет. Это мы. Лаокооном новым, Искупленьем не своей вины, Встану, на мучения готовый, Словно осужденный у стены. Душу искромсай и изнасилуй, Высмей сокровенные слова, Землю, по которой ты ходила, Исступленно буду целовать. Не боюсь насмешек. Пусть уродливо, Пусть не воркованье, а разбой. Лучше уж любовь юродивая, Чем вегетарианская любовь. Никогда не перестану славить! Пусть сомнут, сломают, раздробят, Если скажешь песню обезглавить, Песню обезглавлю для тебя. 1938? ^{299}

300. Лаокоон

Полуоткрытый рот и тело, как струна, Готовы плакать и кричать от боли, А ты молчишь, и гордость спасена. Но кто тебе молчать позволил? Пока ты здесь, пока ты небо видишь, Пока еще ты только человек, От боли, от стыда и от обиды Ты можешь плакать, грек. Потом возьмут продолговатый камень, И, на века оставленный резцом, Пустыми и холодными глазами Ты будешь нам смотреть в лицо. Пусть так же обойдется жизнь со мной, Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли. А дальше — ночь. А дальше — всё равно, Холодный мрамор иль щепотка пыли. Май 1939 ^{300}

301. Май 1941 — Май 1942

В том мае мы еще смеялись, Любили зелень и огни. Ни голос скрипок, ни рояли Нам не пророчили войны. Мы не догадывались, споря (Нам было тесно на земле), Какие годы и просторы Нам суждено преодолеть… Париж поруганный и страшный, Казалось, на краю земли, И Новодевичьего башни Покой, как Софью, стерегли. И лишь врасплох, поодиночке, Тут бред захватывал стихи, Ломая ритм, тревожа строчки Своим дыханием сухим. Теперь мы и строж ей и старше, Теперь в казарменной ночи На утренний подъем и марши — Тревогу трубят трубачи. Теперь, мой друг и собеседник, Романтика и пот рубах Уже не вымысел и бредни, А наша трудная судьба. Она сведет нас в том предместье, Где боя нет, где ночь тиха, Где мы, как о далеком детстве, Впервые вспомним о стихах. Пусть наша юность не воскреснет, Траншей и поля старожил! Нам хорошо от горькой песни, Что ты под Вязьмою сложил. 1942 ^{301}

ЕВГЕНИЙ ПАНФИЛОВ

Евгений Андреевич Панфилов родился в 1902 году в Петербурге в рабочей семье. В 1917 году окончил высшее начальное училище и поступил работать на ленинградскую фабрику «Гознак». Занимался в литературной студни Пролеткульта, учился на рабфаке при Ленинградском государственном университете.

В 1920 году начал печатать свои стихи в журналах «Грядущее», «Юный пролетарий», «Пламя», руководил литературными кружками на Ижорском заводе и на заводе «Светлана». Учился в Ленинградском университете и одновременно работал подручным фрезеровщика на заводе «Русский дизель». В 1926 году вышла первая книга стихов и поэм «На рубеже», вызвавшая большое количество критических статей и рецензий.

В 1928 году вышел второй сборник стихов Панфилова «На седьмом этаже». Поэт печатался также в различных журналах и альманахах. Много времени отдавал Е. Панфилов рабочим литературным кружкам на заводе «Электросила» и другим.

Перед войной поэт подготовил к печати книгу своих избранных стихов — «Мечта».

В первые же дни Великой Отечественной войны Евгений Панфилов вступил добровольцем в ряды народного ополчения и погиб в тяжелых боях за переправу на реке Оредеж (Ленинградская область) в августе 1941 года.

302. «Ай, и много, много будет ласки…»

Ай, и много,

много будет ласки На цветущем берегу, Если наши мысли без опаски В неизведанное побегут. Ой, звените, скрипки и гитары, И пляшите, пилы, топоры: Наше сердце — брызги Ниагары, Наши помыслы — орлы! И летят бестрепетною стаей, Через тундры и солончаки, Вдаль, туда, где изредка мигают Огоньки… Пусть туман и пуля-лиходейка — В сердце страх не выищет угла: Жизнь легка, как праздничная вейка, И напевна, как колокола! Ей-же-ей, пузатое и злое Море в пене… Не видать земли… Только мы, сквозь время буревое Проведем удачно корабли! Ай, и много, много будет ласки На цветущем берегу, Если наши мысли без опаски В будущее побегут! 1921 ^{302}

303. У нас и у них

У нас шестеренки Бегают, как девчонки Шестнадцати лет, А у них — нет. У нас расплавленная медь — Не медь, а солнце, сброшенное в мастерскую; Ну, где у них вот заиметь И перелить такую? Наши стружки-серебрушки, Что хорошие подружки: За одной другая вслед, А у них-то стружек — нет. У нас паровой молот Мужественен и молод: Каждый удар легок и лих. А что у них? Ах, зато у них, у текстилей, Сотни, тысячи девчонок, Смех которых звонче и теплей Разговора наших шестеренок! 1924 ^{303}

304. На седьмом этаже

Там, где люди, кони и трамваи, Где автомобили и кино — Много зданий, поглядишь, зевая, Над панелью блеклой взнесено. И в одном, меж небом и землею, В этаже, взлетевшем на чердак, Со своей двадцатилетнею женою Проживает молодой чудак. Он творит, строчит стихотворенья, А она в затерянной тиши Пересчитывает бережно поленья И редакционные гроши. Хорошо им на своем балконе (Не балкон, а крыша) — точно с гор, Гулкий город, словно на ладони, И, как степь, размашистый простор. Вот тяжелый мрачный Исаакий, Крепостная бурая стена, А налево, за мостом во мраке — Выборгская сторона. Хорошо им — воздух. В самом деле! Только лягут рыхлые снега — По квартире вьюги и метели, Как в произведеньях Пильняка. И балкон уже простая крыша, И окошки не окошки — щель. Заметает выше — выше Бесконечная метель. Хорошо им: не в ладах с плитою; Даже в печку вглядываясь зло, У печурки мечутся с едою, От печурки требуют тепло. Поневоле с января о даче Замечтать придется молодым, Если днями отовсюду скачет Беспокойный дым. Где трамваи и народ — толпою, Где безделье мечется и труд — Вот над этой взбалмошной землею И мои знакомые живут. <1926> ^{304}

305. «Так устал! Постель давно желанна…»

Так устал! Постель давно желанна. Сон, как ястреб, сторожит меня. Я иду. Встречает плеском ванна, Ледяного полная огня. Окунаюсь раз, другой и третий, Фыркая, выскакиваю вон. За спиною никнет на рассвете Птицей обескрыленною сон. Вновь сижу… Проносятся трамваи… Здравствуй, утро жизни трудовой! Рукопись, так долго черновая, Наконец-то стала беловой. 1936 ^{305}

306. Весенняя ночь

Вечер сутолоки на исходе. Тишина, теплынь и легкий дождь. Майской ночью по такой погоде Молодо по улице идешь. Тусклы Исаакия колонны, Парапета призрачен гранит. За Невой, как поезд отдаленный, Дождь над парком Ленина шумит. Вот грохочет ливень, нарастая, Возле, рядом падает стеной. Я иду, и струи, расступаясь, Как друзья, торопятся за мной. Хорошо! Ужель мне с гаком тридцать? Честный паспорт, ты, пожалуй, врешь. Продолжай звенеть и серебриться, Прибалтийский полуночный дождь! 1937 ^{306}