Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

315. «На краю страны, у границы…»

На краю страны, у границы, Окруженный кольцом дождей, Всё чернеет царь меднолицый На гранитной глыбе своей. И на площади тут же рядом, Прошагав от ранней зари, Останавливаются отряды Возле памятника покурить. В кулаках горячи окурки, Наползает горький дымок… Скоро двинусь и я по гулким, По широким плечам дорог. 1941? ^{315}

ИВАН ПУЛЬКИН

Иван Иванович Пулькин родился 12(25) января 1903 года в селе Шишкове, ныне Волоколамского района Московской области в крестьянской семье. После окончания трех классов церковноприходской школы служил мальчиком в трактире. В 1915 году Пулькин приехал в Москву и поступил учеником наборщика в типографию, но в 1917 году ему пришлось вернуться в деревню. После Октябрьской революции Пулькин учился на курсах политпросвета в Волоколамске — занимался пропагандистской работой. В 1920 году воевал в Красной Армии.

С 1924 года Пулькин жил в Москве, работал в газете «Молодой ленинец», учился в Высшем литературно-художественном институте имени Брюсова. В 1929 году он работал в газете «Московский комсомолец», а с 1930 по 1934 год был редактором в Государственном издательстве художественной литературы.

Печатался Пулькин с 1924 года: сначала в молодежных изданиях, а затем и в «толстых» журналах — «Октябре», «Новом мире», но большинство стихотворений и поэм осталось неопубликованным.

В 1934 году Иван Пулькин был осужден Особым совещанием НКВД и сослан на 3 года в Западную Сибирь. Там он сотрудничал в газете «Зоркий страж» и лагерной многотиражке «Перековка». После досрочного освобождения вернулся в Москву, работал библиографом в Институте истории,

философии и литературы (ИФЛИ).

В первые дни Великой Отечественной войны Пулькин пошел в народное ополчение. Был ранен при бомбежке, затем снова уехал на фронт. Иван Пулькин погиб в декабре 1941 года в боях под Москвой.

316. Вступление к поэме «Яропольская волость»

На тротуарах мокренько, Снежок внатруску — Скользкие… Остановили с окриком: «Вы русские?» — «Нет, мы — яропольские!» У нас о весне небеса цветут, Травкой вью — Тся по бережку, На каждом кусту По соловью, У каждой березы — по девушке. Самые длинные бороды у стариков — В Яропольце. Самые умные головы у мужиков — В Яропольце. Самые толстые кулаки — у нас, Самые тощие бедняки — У нас. Словом, ни для кого не новость Что мы образцовая волость. Наш говор экспортируется в столицы, У нас лучшие по округу невесты (Высокие, круглолицые). Наш кооперативный центр По борьбе за снижение цен Занял первое место. Климат влажный, воздух чудесный (Стоит обследовать!), Прелестная местность, И недалёко отседова. 1929 ^{316}

317. Из книги «СССР». Волхов

Будучи не из тех, что, высоко котируясь, Отказались от прошлого, Весь день я Безжалостно цитирую Любимейшее произведение. О Баяне, соловью старого времени (Хорошо поешь, где-то сядешь?), Рыщешь в тропу Троянью с романтикой у стремени, А любо — лелеешь Святославовы насады. Садись, старик, Побеседуем На тему: Нечего о прошлом сетовать. Нам под жизнь отведен замечательный век, Нам вручены силы: Недр, ветров, пара, солнца и рек, Словом, век Изумительно милый. Незачем ходить далеко — Сверяться в исторических толках, Скажи мне: Сколько веков Валялась без дела такая река как Волхов? С гусель яровчатых веселого Садка Медом сыченым песнь текла, И будто бы с рукавов бобровых Волховны Катились Волхова волны. А косматые бородачи, Надевши красные рубахи, Подпоясывали мечи И, как бесстрашные рубаки, Для потехи, на досуге, Оседлав ладьи да струги, Плыли к стойбищам полян Грабить мирных поселян… Лелеял Волхов белорунный Корму высокую ладьи, И запевал Садко, Перебирая струны, Про то, как плавали они. Рассказывал под гуслярный звон, Как вздорил с Новгородом он: Эх, я ли тебя, ты ли меня! От славного города Новгорода, От славного озера Ильменя Выбегали, Выгребали Тридцать кораблей, Тридцать кораблей — Един корабь. Базарь, ушкуйники, да грабь, Мы здесь погуливали летось! А после, Именем культуры, Историки литературы Про это самое — Про «летось» — Сказали каменное: «Эпос!» Я не считаю пустяком Наш эпос, слаженный на диво, В нем мастера речитатива Сдружили слово со стихом. Но думается, что Нелепо-с Увесистое слово «Эпос». Зачем лирическую песню, Где отразились век и класс, Прозвали эпосом у нас? С их-то руки, То есть с тех пор, В сонных томах на книжных полках И на губах у рифмачей Играет пряной брагой Волхов, Неся лихих бородачей. А между тем Он уяснил, Что он Не «эпос», Что он молод И чувствует машинный голод Всей Массой лошадиных сил. Бушующей в его валах. Что «эпос» — тесно и старо, Что зря лелеять гусляров. Пришел мускулистый галах — Другой, не пьяница Буслаев, Что Новгороду нагрубил…. …………………………………………. И вот, На Ленина ссылаясь, Всей тяжестью, сгущенной в волнах, Торжественно клокочет Волхов, Вращая лопасти турбин. Я видел тысячи Ручьев, Речушек, Речек, Рек — неудержимого бега, — Попавший к нам в оборот человек Делался прозрачней снега. У них с весны работы по горло: Питать рыб, Носить суда, — Но только Волхов По-настоящему гордо Несет красное знамя труда. Судите: Мало ли Волхову дел, Легка ли валам Работа, Ежели Вал Волхова Бел — В белой кипени пота. Седобород и гриваст, Вал Волхова Идет вприсядку, Громом обдаст Как пить даст И… Мимо! Без пересадки! У Волхова Восемь турбин, В каждую — воду неси! Я слышал: Волхов трубил Тревогу От нехватки сил, Но чтобы накалить кабелей Всё заглушающий звон, Он падал Последней каплей, Равной тысячам тонн! Я спрашиваю: Каждому ли вдомек Такое самосвержение? Волхов, Как сердце, сжимается в комок Неопровержимого напряжения! Когда нарушается связь Узко ограниченной зоны И материя, раздробись, Превращается в электроны, Когда в грохоте И в кипенье Стали, В сплошном пенье Гудков Сплошь нарушено сердцебиение (И столько лет не сдались — Неуклонно стройны!), Когда строится социализм Силами одной страны! 1931–1932 ^{317}

318.

Из цикла «Дикие песни»

1

О, как давно я не пил за белою скатертью чаю, Как давно мой каблук не стучал об асфальт и торец, И песни мои дичают, И я дичаю, их веселый отец. Где слова мои — быстрые рыбки, Пересекавшие звонкий поток? Возьмешь книгу и прошлогодней улыбки Найдешь засушенный на память цветок. Он ласково твой взор повстречает И тихонько запоет, И ты увидишь, как песни мои дичают И как дичает сердце мое. Возьми и перелистай, если можешь, Эти сухие цветы, И ты найдешь под умершей кожей Живые сны мои и мечты.

2

Дело было к весне, Накануне мая, Шел, как полагается, снег, По улицам пыль подымая. И я, тишины тише, Той, что, грустя, поет, Прислушивался, как бьется выше Веселое сердце мое. Шел снег в густой оправе Филигранного серебра, Я думал: «А разве вправе Сердце рваться из-под ребра? Разве вправе оно на свободу Проситься, памятуя о том, Что, как воду, горячий воздух Ловлю обгоревшим ртом?» Воздух обжигал губы, Как и всякому, кто поет, И шло постепенно на убыль Веселое счастье мое.

3

В решетку солнышко разграфлено, И потому так душно и темно, И потому в глазах такая муть, И хочется поверх тоски взглянуть В лицо весны такой большой и теплой, Сверкающей на кирпичах и стеклах. И хочется глаза открыть как можно шире, Чтоб увидать, как всё свежеет в мире: Как крепнут мускулы, как набухают почки, Как на дворах резвится детвора, Как, разговаривая, идут трактора, Распахивая впадины и кочки. Я вышел бы, как прежде, на крыльцо, Чтоб ветер брызнул дождиком в лицо, Чтобы обжег скользящий с синих круч Отточенный звонкоголосый луч. Но ветра нет, и душно и темно, Откуда он возьмется, звонкий луч-то, Сквозь этот мрак тяжелый, потому что В решетку солнышко разграфлено. 1934–1935 ^{318}

319. Не верю!

Я мир прошел из края в край Земля мокра От слез… Мир мраком и чумой оброс До самых глаз Как раз… Тут духоты — Не продышать — от крови, Тут темноты И тошноты С краями вровень! Мир оплыл жиром! Тут тоски — С пеленок и до гробовой доски Не расхлебать всем миром! Тут пухнет с голоду бедняк, Не видя света, — Ни хлеба, ни мечты, ни дня. Да разве это Жизнь, когда Сплошной туман и кровь! Смерть формирует поезда И гонит в бой любовь!.. Я мир прошел из края в край — У мира морда зверя, От крови вся земля мокра, — И всё ж не верю! Не верю в ночь и в темноту, Не верю в смерть и в пустоту, Не верю в голод, в кровь и вой, Ни в бойню пополам с чумой, — Пока на небе солнце есть, Есть освещающие весь Мир звезды на седом Кремле — Есть правда на земле! Есть в мире майская гроза — На страх гнетущей мгле, Глядящая во все глаза Есть стража на земле, Есть труд — славнее всяких слав — Есть песен медь И право выше всяких прав — Творить и петь, Есть доблесть в боевом строю, Есть смерть за родину в бою, Есть звезды на седом Кремле — Есть счастье на земле! 1939 ^{319}

320. Пролив детства

Будто у этой ночи есть свое тепло: невиданное греющее солнце. И. Гончаров

Ты спишь — щенок щенком, уткнувши нос в ладошки, Прижмурив взгляда омут голубой… Ты спишь и видишь: за ночным окошком К большой луне, мурлыча словно кошка, Разнежась, ластится недремлющий прибой… Вдоль побережья трав безбрежное кипенье, Ласкающее спящие зрачки, — В них будто в море мира отраженье Плывет торжественно… Задвижки и крючки Не в силах воспретить ему плескаться в спальне, Запорам не смирить неукротимый бег, — Сквозь камень стен, сквозь древесину ставней Оно проникло в комнату к тебе! Тебя невидимо ночное солнце греет — На лбу солоноватая роса… И шумный мир не для тебя стареет, Ты дышишь глубже, чище и острее, Ты видишь белые, как сахар, паруса, Ты твердою ногой на палубу ступаешь, Ты бродишь в зарослях, ты покоряешь мир; Старуха жизнь, на радости скупая, С тобой щедра, боец и командир! Я вижу, ты оседлываешь ветер, — Он крутится, виляя и юля, Но он тебе и лучший друг на свете, Он ветер времени — у ног твоих земля! Ты мне не сын, ты мне чужой ребенок. Я имени не знаю твоего, Но голос твой знаком, он золотист и звонок, Нежней, пожалуй, солнца самого! Ты мне не сын, но чувствую, как дышишь, Чужого счастия любимая слеза. Я не встречал тебя и имени не слышал. Но снам твоим заглядывал в глаза! Я знаю, что лицом ты в наше время вышел, Что не рожден ты для обид и бед И что для матери нет в мире счастья выше, Чем заглянуть в твой розовый расцвет, Наполненный весенним жарким соком, Что в мире выше нет звезды твоей высокой!.. С реальностью такое детство в ссоре, Мне скажут — влаги розовой стакан!.. Но я ж не говорил, что детство — это море, Оно лишь только путь в просторный океан!.. 1939 ^{320}

321. «День распускается ярким…»

День распускается ярким Венчиком лютика. Зной Сияющий и жаркий Над задремавшей рекой!.. Ласточка крылом режет Тонкий шелк вышины; Цветет над побережьем Воздушный лес тишины… Стрекозы зеленокрылой трепет, Дробя стекло синевы, Уплывает в лепет, В лепет, в шелест листвы… И в полупрозрачные ветви, Склонившись на грудь воды, Будто читают ветром Оставленные следы… И ты стоишь не дыша, внимая Мелодии сладостного молчанья, Всё видя, всё слыша, всё понимая Всевидением печали. Вставай же из мглы безвестной На солнечный светлый пир, С высокого берега песни Еще необъятней мир! 1941 ^{321}