Сперанца
Шрифт:
— А кто знает? Когда с огнем подходят к пороху, ни за что нельзя поручиться… Но война, сынок, это нищета, а мы и так из нищеты не вылазим… Война это смерть, а смерть и сама умеет прийти… Война, — значит люди бросают работу, а это тоже беда немалая…
— Но из наших-то никто не пойдет на войну, правда? Вы уже старые, я еще маленький, Тонино инвалид, а женщин не призывают.
— К счастью, нет! — заметил Надален. — Не то, если бы призвали Эмилию, мы могли бы, чего доброго, и победить.
— Но не хотите же вы, чтобы мы ее проиграли!
— Кого проиграли?
— Да
— Какую войну? — спросила вдруг Эмилия у них за спиной.
— Как какую войну? Которая начинается…
— Каждый хочет победить на войне, сынок, и это понятно. Но эта война нас не касается. Это не наша война. Нашу годы и годы мы ведем здесь… — она обвела рукой темневшее впереди болото —…и немало у нас было сражений! Кто-кто, а мы можем сказать о себе, что никогда не сдавались. Когда был жив твой дед, вода вон куда подходила… Когда твой отец построил здесь хибарку, до нее надо было больше часа добираться ни лодке, а теперь ты здесь за десять минут… и все эти хлеба, которые ты здесь видишь кругом, взошли потому, что мы сражались и побеждали. Колосья — вот наши знамена…
Она взяла парнишку за плечи и, встряхнув его, крикнула:
— Заруби себе на носу: до тех пор, пока под водой пропадает земля, мы будем воевать за нее. И другой войны для нас нету.
Неподалеку послышался удар шестом по воде и шум голосов: возвращалась молодежь.
— Слышали? — еще с лодки крикнула Элена. — Мы узнали по радио.
Сперанца молча сошла на берег, но подойдя к сыну, пристально посмотрела на него и крепко прижала к груди.
— Только этого не хватало… — вздохнул Тонино, наклоняясь привязать лодку.
— Хотела бы я знать, почему вы так выходите из себя, — сказала Эмилия, встречая молодежь на пороге хибарки. — Собственно говоря, мы-то тут при чем?
— Бедная старуха… — пробормотал один из парней, покачивая головой. — Вы простячка, если так думаете… Дешево от войны не отделаешься.
— Старуха — твоя бабушка, — огрызнулась Эмилия, — а простак ты сам… Если бы каждый сделал по-моему, хорошенько понял бы, что это дело нас не касается и нечего нам обращать внимание на громкие слова, барабанный бой и трескотню четырех дураков, а вместо того попрежнему мотыжил бы свою землю как ни в чем не бывало, война так и осталась бы на бумаге, в газетах, потому что некому было бы воевать.
— Не так-то все это просто, — улыбнувшись, сказала Сперанца. — Объявят мобилизацию, призовут мужчин…
— А если никто не послушается? — перебила ее Эмилия, подбоченившись и вопросительно поглядывая на всех.
— Было бы прекрасно, — ласково сказала Сперанца, положив ей руку на плечо, — но так не будет. Нужно, чтобы народ созрел для этого, а мы не созрели. Придут повестки, и люди явятся куда велят, побоятся ослушаться.
Сперанца, а за ней и все остальные, кроме Эмилии, вошли в дом.
— Хороша война, когда солдаты воюют со страха! — одна в темноте бормотала старуха.
— Мама, перестаньте, пожалуйста, и идите спать… — визгливо крикнула на кухне Элена, и тут же из хибарки вышла
Эмилия заметила белевший у нее в руке платок, который она то и дело подносила к глазам, и поняла, что Берта плачет.
— В войске, которое гонит страх, вас бы сделали генералом, — усмехнулась она. Потом подошла к соседке и пыхтя села с ней рядом.
— У меня четверо сыновей, и все призывного возраста, — причитала Берта. — И у всех четырех семьи на руках…
Эмилия заерзала на лавочке. Потом ее прорвало:
— Если кто-нибудь верит, что так оно и быть должно, думает, что стоит за правое дело, и воевать идет добровольно, я скажу ему: «Браво!» Он сам за себя расплачивается и значит — честный человек. Но чтобы на войну шел тот, кто смотрит на вещи по-другому, кто понимает, что она для всех погибель и разорение, это уж ни на что не похоже! И, главное, меня бесит, что будет обычная история. Те, что всех больше дерут глотку и кулаками машут и кричат «ура!», все, только дойдет до дела, захворают грыжей и пошлют воевать других!..
— Бедные мои дети! — причитала Берта.
Эмилия, позабыв старые обиды и давнюю антипатию, обняла ее за плечи и попыталась ободрить.
— Их еще не призвали… Да и не все же, кто идет на войну, должны погибнуть…
Потом она вернулась к прежнему ходу мыслей.
— Посылать людей на войну… За кого? Для чего? Куда? Против людей, которые никогда нас не трогали, которых мы и в глаза не видели… Не все же на свете посходили с ума! Неужели ни у кого не хватит духа сказать: «Нет! Кто боится, пусть идет, а я имею мужество остаться, раз я считаю, что так правильно…» — Она остановилась, удивленная собственными словами, и пробормотала: — Разве тут что-нибудь поймешь? Нынче вперед толкает страх, а удерживает смелость… Иногда и у меня ум за разум заходит!
Глава сорок восьмая
У Эмилии была приятельница. Они дружили с детских лет, и когда Эмилия вспоминала былое, в ее рассказе неизменно мелькало странное имя подруги.
— Как-то раз я и Демориста…
Никто в хибарке никогда не видел приятельницу Эмилии, и только Надалену помнилось, что он знавал ее много лет назад и что ему довелось обменяться с нею несколькими словами.
Демориста уехала из долины сразу же после замужества и жила с тех пор в одной из деревень соседней провинции. Но хотя ни она, ни Эмилия никогда не навещали друг друга, Эмилия, повидимому, всегда была в курсе наиболее важных событий в жизни приятельницы.
Так однажды Эмилия явилась домой и, порывисто распахнув дверь, объявила:
— Знаете, кто умер? Муж Демористы!
Никто не был знаком с Демористой и тем более с ее мужем, но чтобы не огорчать Эмилию, все сделали вид, что расстроены,
— Не может быть! Кто это вам сказал?
— Столяр… Оказывается, он умер прошлой зимой.
— Бедняжка!
— Кто бедняжка?
— Кто ж, если не Демориста!..
— Бедняжка? Нет, ей теперь будет легче… Жить с таким человеком…
— Да, да…