Стена

Шмелев Иван Сергеевич

Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу добрался до берега. Она упала въ тину и заплакала.

Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка таращилъ остекленвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбгали подъ вётлу, смясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смхомъ.

За

прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце опускалось въ свинцовыя облака, и вода на пруду приняла отблескъ крови, а блдныя тла женщинъ порозовли.

Курчонокъ сидла на трав и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала къ мокрому холодному плечу Нади.

– Да чего ты, - дуреха?
– Любитъ тебя, а ты…

– Испугалъ… утопитъ, думала…

Вся прильнула и трепетала, смясь и вслипывая.

– Дура, обомрешь!

– Двочки, солнце-то! солнце-то какое!
– крикнула Фирочка.

Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ. Стояла у самой воды и повторяла:

– Какъ кровь…

Смотрли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было красное передъ глазами, и въ вод, качаясь и расплескиваясь, лежало другое солнце.

– Кукушка, двочки…

Он прислушались, затаившись, и считали. Вс три.

Долго считали…

XVI.

Весь день было душно, а къ ночи недвижный перегртый воздухъ сталъ гуще и тяжелй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся отъ трехъ концовъ: на восток и запад лежали свинцовыя ея крылья.

Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвтахъ дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась тревога. И въ потянувшемся отъ прудовъ торопливомъ гомон квакшъ, и въ рзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнот кустахъ, и въ писк невдомой птицы изъ глухого угла сада, - во всемъ пробгало сторожкое и тревожное, какъ всегда посл душнаго дня, передъ грозовой ночью.

Шумли во двор у огня. За свтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, он подымали головы, переставали жевать и глядли. И опять принимались щипать и похрустывать.

Галдли у огня, кто еще могъ галдть. Трофимъ уже не глядлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсмъ разслаблъ и расплылся въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крпко освшаго Михайлу.

– Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ… Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..

Убитые водкой, двое лежали въ сторонк, вытянувъ руки, -

точно плыли, уткнувшись головами въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду, и солдатъ окликалъ:

– Лукавый, можешь, ай нтъ?.. Не мо-жетъ…

Ни Лука, ни похолодвшiй Гаврюшка уже не могли отозваться.

И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…

И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а…

Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся извозчики еще хорошо держались и помигивали, задравъ пропотвшiе козыри.

– А по-нашенски во какъ!.. Кха!

У солдата хлюпало въ горл, сизыя тни залегли на вспухшемъ лиц, медленно ворочались глаза, но онъ сидлъ бодро и считалъ чередъ.

– Р-разъ, - и готово дло. Гха-а… Дяденьк Трофиму… каптенармисту нашему нашему… пож-жалуйте черепушечку…

– Родимые мои… по трудамъ нашимъ не грхъ… пра… Никакъ нельзя, чтобы грхъ… Ми-ша-а! Чистосердъ…

Пистонъ все пробовалъ подыматься, дергалъ солдата за рукавъ и перебиралъ губами.

– Чорртъ, не дери рубаху остатнюю! Теб, полосатый… примаешь?

– Па-а-стухъ вы-и-детъ на-а-а лу-жо-о-о…

Уже который разъ пробовалъ Мокей вытянуть верха и уже совсмъ дотягивалъ, но тутъ заслонка задвигала горло, и рвалась псня.

– Двки… неизбжно… по три цлковыхъ… - пробовалъ гооврить Пистонъ.
– Самыя ни на есть…

Онъ все совалъ въ носъ солдату три растопыренныхъ пальца.

– Ну, тебя, блоха лысая! Кому теперь?.. Мой чередъ…

– Какъ вы тутъ? Хватило?

Къ огню подошелъ Тавруевъ. Онъ теперь былъ въ одной рубах, гологрудый, распаленный и злой. Сталъ у огня и смотрлъ, сбычившись.

– Маловато, ваше сiятельство, для кого… да народъ хлипкiй…

Перебирая въ карманахъ, смотрлъ въ огонь Тавруевъ. На его грудь, въ играющiй отблесками костра золотой кустикъ уставился мутнымъ взглядомъ Михайла. Трофимъ шарилъ вкругъ себя и просилъ:

– Ругаемся, ваша милость… мужики…

– Водки съ вами хочу… давай!

Солдатъ оживился, сполоснулъ чашку, вытеръ лопушкомъ и подалъ.

– Господа офицеры завсегда… съ солдатиками…

Отъ крыльца звали:

– Тавруйка!

Загремлъ по ступенькамъ кандидатъ, за нимъ бжали рука въ руку тоненькiй землемръ съ блондинкой. Подбжали къ огню, вскидывая ногами и выкрикивая: Р-раз-зорю тебя въ конецъ… на одни сере-о-жки!

– Шурка, пойдемъ!

– А р-разъ имъ съ нами желается… - хриплъ солдатъ, захватывая пальцами лакированный носочекъ и подмигивая.
– Садись ближе, нагнись ниже…

– Пьяница, кацапъ!

– Ишь ты… до-ро-гая…

– Шурка, не пей, пьяный будешь…

– Къ чорту! Съ тавруевцами хочу! Запвай - «Послднiй ноншнiй денечекъ»!..