Степан Разин

Шелест Михаил Васильевич

— Христос? Люб? — удивился патриарх. — И покрестится?

— Да, как бы уже не покрестился. И мне наказывал: «Крестись в Москве обязательно!»

Патриарх переглянулся с царём Михаилом.

— Ладное дело! Стану его крестить! Завтра! Крёстных ему подобрать надоть.

— Подберём, — кивнул головой боярин Морозов. — А дозволишь, ли государь Михаил Фёдорович, мне самому ему крёстным быть.

— Ты это серьёзно?! — удивился Михаил Фёдорович. — Ты не крёстный ещё никому?

— Не сподобил господь. —

ответил боярин и склонил голову.

— И не женат. Сколько тебе годков?

— Пятьдесят, великий государь.

— А что не женишься?

— Снова ты, государь, с праздным словом пристаёшь. Весь в делах ведь я. Алёшку люблю больше сына. А как женюсь, то на жену да на детей тратить любовь придётся.

— Не хочу, чтобы он женился, — сказал царевич. — Давно ему говорю. Я вырасту — вместе женимся. На сестрах.

Морозов развёл руками.

— Потакаешь ты ему Борис Иванович, — проговорил царь, смущённо откашливаясь и косясь на меня. — Почему так решил?

Морозов посмотрел на меня. Я смотрел на него, как кот из мультфильма про «Шрека».

— Правильный отрок. Подрастёт — верным соратником Алёшеньке станет. Он уже сейчас и смело глядит, и не дерзновенно. И говорит справно. Немного не по-нашему, но весьма складно. Слышал, ты цифири складывать умеешь?

— Ух ты! — подумал я. — Так они подслушивали, а может даже и подглядывали?

— Умею, господин. И множить, и углы считать, — сказал я со всем почтением.

— О, как?! И пишешь картинки ты ладно. Лубочные картинки, которые печатают и размалёвывают на Лубянке, совсем не сравнятся с твоими. Они плоские. А твои, словно живые.

Видели мы те лубки. Плоское народное творчество с медведями, волками и мужиками с растопыренными руками и ногами. Лубки — это, хоть и забавно и революционно для России, но примитивно. Я так и сказал:

— Лубки, это — просто. Такие лубки хороши для детей. Буквицы учить, цифирь, сказки занятные украшать.

— Так и есть. Алёшенька по лубками читать учился. Очень они ему нравились. Правда, Лёшенька?

— Правда, нянюшка.

Слова царевича прозвучали искренне нежно. Царь улыбнулся.

— Нарисую. Я таких много могу нарисовать. И сказок детских я много знаю. Тогда…

Я «решил ковать деньги, не отходя от кассы»

— Мне бы печатный двор поставить… Коль разрешишь, государь, поставлю печатный двор и сделаю букварь.

— Сам поставишь печатный двор? — удивился царь. — Ты же отрок!

— Я видел печатный двор у шаха. Ничего сложного в нём нет. Винтовой пресс… Там тоже печатают сказки и буквицы для мужеского гарема. И я не дитя. Я — взрослый казак!

— Может, ты и парсуны пишешь? — решил отвлечь царя от моего вопроса Морозов.

— Пишу, — скромно «потупив очи» произнёс я.

— Ну, вот, — к чему-то сказал боярин-нянька. — Как такого

молодца отпускать? За таким пригляд нужен. Зело он твоему дворцу полезен. Ещё и корабельному строительству учили, я слышал… Хотели мы голландцев просить корабелу построить, а он вон какие рисует. Как живые! Таких корабел, сроду на Волге не плавало, а он пристроил. Молодец! Надо его во дворец брать жить. Построишь корабелу?

— Построю. Мы ходили на верфь и помогали строить. Я сам стругом работал.

— Не обрезал там себе ничего? — спросил Морозов показывая глазами на моё причинноое место.

— Не обрезал.

— Тебя обрезали? — тут же спросил патриарх.

— Меня не обрезали, ибо я на Дону рождён.

— Мою парсуну напишешь? — спросил царевич.

Я посмотрел на Михаила Фёдоровича.

— Ежели, э-э-э, разрешат, напишу. Я вот так пишу, — сказал я и вынул из папки, портрет своего начальника охраны перса Байрама.

— Это мой сотник, — сказал я. — Он перс.

— Ох ты, господи, Боже мой! — воскликнул государь. — Он ведь живой! И глядит-то как!

На картинке перс стоял в полный рост, глядя на всех горделиво и держа правую кисть на обухе рукояти сабли.

— Да-а-а… Точно, как живой! — подтвердил боярин Морозов. — Словно мы в окошко глядим.

— Что это он у тебя так богато наряженный? — спросил царь хмурясь.

— А! Персы! — махнул рукой Морозов. — Любят рядиться! У самого и пары лошадей нет, а вырядится, как князь.

— Он князь, — сказал я. — Служил у Сефия правителем Дербента. Теперь мне служит.

— Да?

В голосе Морозова слышались нотки и удивления и недоверия.

— У тебя что, свой двор? — спросил царь, глянув на меня прищурив глаза.

— Что ты, государь! Не двор. Так… Помогают по хозяйству и командует моей казачьей сотней.

— У тебя есть сотня казаков, которые тебя слушаются?

— Есть, — кивнул головой я.

И я не соврал. Как-то незаметно все казаки, что мне оставил Тимофей, привыкли меня слушаться. То ли наши совместные тренировки их сподобили, то ли им приказал Тимофей, но сотня казаков, у меня стояла в устье Яузы, ожидая приказов и распоряжений.

Они всё это время не бедствовали. Пили и ели вдоволь, одевались справно. Что ещё нужно казаку для полного счастья? Бабу? Баб в Москве было хоть отбавляй. И лёгкого, и очень лёгкого поведения.

— Так тебе нужен двор, — улыбнулся царь. — Не только печатный, как я погляжу.

— Сотню казаков надо бы от Москвы убрать, — тихо произнёс боярин Морозов. — Но не очень далеко, чтобы под руку их взять можно было.

— Чтобы взять под руку, нужно их взять в свою руку, — сказал царь, задумчиво теребя правый ус. — Надо посмотреть на Донцов. А для того-о-о-о… Не отправить ли их пока в Измайловский острог?