Степкина правда
Шрифт:
— А озера почему чистые? Иркут же у островов течет, а он грязный.
— Ничто. Ангара враз вымоет, чистый будет. Да вон, глянь, чистеет уже.
И в самом деле, граница между водами Ангары и Иркута стала теряться, и в посветлевшей иркутской воде проглянуло каменистое дно.
Начались прибрежные мели. Чаще заработали весла, зашагали шесты. Лодка, неуклюже ворочаясь из стороны в сторону, теперь уже не плыла, а стремительно неслась вдоль длинного острова, норовя проскочить мимо. Последние дружные взмахи весел, удары шестов — и лодка с ходу врезалась в берег. От сильного толчка я повалился на гребцов, а стоявшие на носу попадали на траву и в воду. И снова хохот, шум, крики. Лодку вытянули на берег и для надежности привязали за цепь к ближайшей раките.
Мы
— Пацаны, скидай одежку! Купаться!
Рубахи, ботинки, штаны полетели в общую кучу, и мы наперегонки побежали к озеру.
— Стойте, пацаны! А костер? Кому костер разжигать?
Решили метнуть жребий и послать дежурного к лодке. Я тянул жребий третьим и, на радость всей веселой компании, оказался дежурным. Пришлось возвращаться.
Тщательно осмотрев лодку и закрепив привязь, чтобы не сбило волной, я пошел в тальник[12] собирать хворост. Солнце продолжало палить, обжигать плечи, и потому свежесть зелени и тень были особенно приятны. Кустарник то редел, то становился таким густым, что я с трудом раздвигал ветви и продирался в чаще. Незаметно для себя я ушел так далеко от лодки, что очутился на другой стороне острова. Впереди сквозь заросли тальника поблескивала вода. Осторожно, чтобы не оцарапаться о сучковатые ветви, я выбрался из кустов и чуть не вскрикнул: всего в нескольких шагах от меня, подложив под себя калачиком худые голые ноги, сидел наш «сосед со странностями». Он был в своей фетровой шляпе, в белой сетчатой безрукавке и трусах. Костюм его, аккуратно сложенный, лежал на траве. Тут же на газетном листе валялись тонкие ломтики хлеба, лук и ящичек с тюбиками для красок. В левой руке он держал палитру, а правой быстро-быстро водил кистью по почти готовому рисунку. Я сам рисовал, очень хорошо рисовал Юра, но даже Юрины акварельные рисунки сейчас бы показались мне мазней против этого. Вот это художник! Из-под его кисти, как настоящие, появлялись на бумаге зеленые кусты займища[13], голубое, залитое солнцем, небо, вода. Я невольно потянулся к рисунку, шагнул и наступил на треснувшую под ногой палку, вспугнув художника. Чашечка и тюбик с его палитры скатились и упали в траву.
— Что вам угодно, молодой человек?
— Мне? Мне ничего… Я за хворостом…
Напряжение художника чуточку спало.
— Вам нужен хворост? Но почему именно здесь?
— И совсем не именно, а просто нужен…
— Странно. Как вы попали на остров?..
Карие, почти черные глаза нашего соседа все еще пугливо смотрели то на меня, то на кусты, откуда я появился, но уже не были такими сердитыми, как сначала. Наоборот, теперь они казались вовсе не злыми, даже добрыми. И это окончательно расположило меня к этому человеку.
— А вы здорово рисуете, дядя.
— Вы находите?
— Еще бы! И вода, и все…
— Что вы делаете?!.
Я не заметил, что наступил на упавший с палитры тюбик, отпрянул от него, как ужаленный, но брызнувшая из тюбика краска уже испачкала мою ногу.
— Не смейте подходить! Не смейте! — закричал на меня художник и вдруг кинулся собирать вещи.
В две–три минуты все исчезло в ящике, сетке, и он мелко, по-детски, засеменил к берегу, к спрятанной за кустом лодке. И вдруг снова вернулся ко мне, уже без вещей:
— Позвольте мне считать вас благородным молодым человеком и надеяться, что наше свидание с вами останется тайной для всех ваших товарищей. Могу я на вас положиться?
— Конечно! — едва пролепетал я.
Так вежливо и серьезно, как равный с равным, еще не разговаривал со мной ни один взрослый. Да еще просят меня сохранить тайну!..
— Итак, вы обещаете?
— Факт!
— Прекрасно, молодой человек! Я надеюсь, что вы сдержите свое слово. Прощайте!
Он подошел ко мне, раскланялся, слегка пожал руку и убежал к берегу. А еще минуту спустя его лодочка уже быстро скользила по реке, удаляясь от острова. Я долго стоял, глядя
Я опомнился, когда где-то над головой глухо прогрохотало небо. Что это? Я задрал вверх голову, но ничего не увидел. И вдруг услыхал отчаянные крики ребят. Ломая кусты, обдирая себе плечи и ноги, я пустился бежать назад, к лодке. Пацаны, прыгая, натягивали на себя штаны и рубашки, вычерпывали из нашей посудины воду.
— Коль! — обрадовался моему появлению Саша. — Айда скорей, сарма[14] будет!
И, словно в подтверждение Сашиных слов, снова проворчало, рыкнуло небо, а по Ангаре прошла мелкая сизая зыбь. В несколько минут лодка была отвязана, спущена на воду и, выйдя на быстрину, оставила остров. Четыре весла и пара шестов дружно несли ее к середине вмиг опустевшей реки. Ни единого парусника, ни одной рыбацкой лодчонки на всей спокойной ангарской глади! Но что заставило их так поспешно убраться и почему так сосредоточенно, изо всех сил гребут пацаны, если гроза еще так далеко и в небе нет даже тучки?
— Сарма идет, — пробурчал Саша.
— Сарма? Где?
— На Байкале, где же еще. Буря такая, слыхал? На Байкале бывает.
— Нет, не слыхал.
— Про сарму-то? Эх ты! Вот погоди, она и до нас дойдет… Ух, и бурища!.. Да вон она, видишь?
Серая, едва приметная дымка висела вдали над городом, ширилась, надвигалась. Неприятный холодный ветерок пробежал над водой, стрелами ряби забросал потемневшую разом поверхность. Легкая хмарь ватой окутала жаркое солнце, город скрылся в сизом тумане, потемнела, нахохлилась Ангара. Злые пенные гребни волн вырвались из черной мглы, ринулись к нашей лодке, ударили, окатили водой. С ревом, свистом обрушился на наши головы ветер, ослепительно сверкнула молния, а следом с оглушительным треском загрохотал гром. Сердце мое, без того сжавшееся в недобром предчувствии, ушло в пятки, и я бы заорал, что было сил, если бы не рявкнул на меня Саша:
— Бери, говорят, банку! Черпай!
Я схватил жестянку и принялся выплескивать со дна воду. Новая большая волна едва не выкинула меня за борт. Дрожа от страха и мокрый, как мышь, я вцепился в доску сиденья, бросив банку.
— Черпай, говорят! Черпай! На дно захотел?!
В налетевших со всех сторон волнах лодку швыряло то вверх, то вниз, захлестывало, заливало водой. Я снова схватил жестянку и, держась одной рукой за борт, принялся за явно бесполезную работу: вода прибывала с каждой секундой, а в довершение ко всему хлынул крупный ледяной ливень.
Темень и нестерпимо режущий свет молний, вой и свист взъяренного ветра и раскалывающие небо раскаты грома обрушились на нашу несчастную посудину, каждую новую минуту готовую нырнуть в воду. Я не видел берега и кричавших на нем людей, как не слышал и подоспевшего к нам на помощь моторного катера. Чьи-то сильные руки подхватили меня за штаны, оторвали от скамьи и швырнули на палубу, как котенка.
Пришли в себя мы уже в маленьком тесном трюме. Где-то за стенкой монотонно стучал движок, а над железной крышей бесилась и выла сарма. Человек в мокрой полосатой тельняшке с трудом выводил искусанным карандашом наши фамилии на бумаге и ругался. А мы все сидели на лавках, дрожали от холода и страха и жались друг к другу.
А дома, переодетый во все сухое, под аханье бабы Окти и мамины вздохи, я с гордостью рассказывал о нашем плавании на острова, о художнике и, главное, о сарме.
Юра чему-то улыбался, качал головой и, когда я закончил рассказ, весело сказал:
— Вот это тебе боевое крещение, брат! Но сарму ты все же не видел. Настоящая сарма только на Байкале бывает. Но, в общем, ты, конечно, герой. Как, Лена, скажешь: герой твой брат?
Сестра промолчала, но в глазах ее я прочел полное согласие с Юрой. Только мама с бабушкой не разделяли Юриного восторга и даже пригрозили мне написать обо всем отцу, если я еще раз выкину такое.