Степкина правда
Шрифт:
Вечером забежал ко мне Саша. Я обрадовался ему, хотел предложить сыграть в шашки, но он пугливо оглянулся на дверь и прошептал мне:
— Бежим к мыловарке! Наши уже побегли!..
— Зачем?
— Поглядим, как дезертиров судить будут…
— Каких дезертиров?
— Каких-каких… Ну тех, которые в походе не были. И других баламутили. Ды мы только издали глянем… Бежим, что ли!
Вот и решай: слушаться маму и не выходить за ворота или хоть на минуточку сбегать и посмотреть, как атаман будет судить дезертиров? Ведь кто знает, может, когда-нибудь
Мы выбежали за ворота и во весь дух кинулись догонять пацанов, торопившихся к мыловарке…
Под крутым обрывом, на самом берегу Ангары, уже собралась большая толпа мальчишек. Стояли на мокрой гальке, на кучах мусора, на перевернутой вверх дном, рыбачьей лодке. Мы с Сашей тоже вскарабкались на кучу мусора и только с нее увидели, что происходит внутри плотного кольца зрителей. Атаман стоял возле ящика, лицом к нам, уперев в бока свои огромные красные руки. Его крошечные медвежьи глазки свирепо сверлили окруживших его со всех сторон пацанов и прижавшихся к ним троих дезертиров, в одном из которых я сразу же узнал Колю Синицу. Рядом с Коровиным, тоже подперев тощими руками бока, важно пятил грудь Яшка Стриж. А по другую сторону атамана, сидя за ящиком, что-то писал в толстой ученической тетради его «писарь». Саша зашептал мне, что отец «писаря» — хозяин той самой мясной лавки, в которой работает мясником отец Коровина и что за «писаря» атаман заступается еще больше, чем за Стрижа, но я почти не слушал Седенького и во все глаза глядел на Коровина и Синицу.
— Пиши! — диктовал между тем атаман «писарю». — Не желает. Записал?
— Ишь, не желает, а? — взвизгнул Стриж. — А спроси его, Вань: битым быть желает, а?
— Заткнись! — прицыкнул на Стрижа Коровин. — А вот я счас узнаю, чего он желает. — И он поймал за плечо Синицу, притянул к себе. — Ну, будешь еще дезертирничать, гад?
— Пусти, рубаху порвешь…
— Будешь?! — И железный кулак Коровина сбил с ног взвывшего от боли Синицу.
Атаман одной рукой поднял его с земли, тряханул.
— Будешь?!
— Вдарь ему, Ваня! Вдарь еще! Пущай знает! — пищал Яшка.
Синица закрыл голову руками, затрясся всем телом, но смолчал.
— Молчишь, гад? Пиши: не желает. Записал? А теперь получай…
— Ты что делаешь, парень?! — вдруг раздалось где-то сверху над моей головой.
Коровин выпустил из рук свою жертву, а толпа мальчишек рассыпалась, разбежалась. Сверху на нас посыпались комья земли и мусор, показались огромные рабочие сапоги и широченная спина спускавшегося к нам человека. Раздумывать было некогда, и я прыгнул с кучи мусора, больно ударился об ящик и чуть не накрылся им с головой. Но тут же вскочил и кинулся догонять Сашу…
— Коля! Подожди, Коля! Это я!..
Я оглянулся на крик и только сейчас узнал в здоровенном мужике своего брата. Даже не поверил глазам. И как же я не узнал его голоса?
— Юра! — обрадовался я. — Ты уже приехал?
Юра подхватил меня на руки и, весело рассмеявшись, сказал:
— Как видишь, брат. Не успел появиться во дворе, как меня отправили на твои розыски. Ты же, оказывается, под арестом был, а сбежал… Постой-ка, брат, человеку помочь надо.
А я на радостях и не заметил Синицу. Он сидел тут же, прямо на мусоре, и, закрыв руками лицо, тихо стонал. Юра насильно поднял его голову, оторвал руки и удивленно воскликнул:
— Вот это фонарь! Чем это он тебя так? За что тебя, малый?
Весь левый глаз Синицы заплыл и стал сине-красный, как свекла.
— Это Коровин его. Кулаком, — незаметно подошел к нам Саша. — Он всех эдак бьет, Коровин-то. Он и у Коли игрушку отнял…
— Ну и удар! — продолжал удивляться Юра. — Такого и боксер не сумеет. Давай-ка примочку сделаем, полегчает.
Юра смочил в воде носовой платок и сам приложил его к заплывшему глазу Синицы.
— Ну как, помогло?
— Ага, легче.
— Тогда шагай домой, — сказал Юра. — Или тебя проводить? Боишься, опять побьют?
— Не боюсь я, — сердито проворчал Синица. — Это вон они трусы, коровинские холуи, — повел он на нас здоровым глазом. — Трусы!
Я не выдержал, сорвался с места и побежал.
— Коля! Куда же ты, Коля! — кричал мне вдогонку Юра, но я даже не оглянулся.
На крыльце меня встретила мама.
— Где ты был? Я тебе что сказала?!.
Но я проскользнул мимо мамы в прихожую, чуть не сбил с ног перепуганную бабу Октю и, убежав в детскую, упал ничком на кровать, зарылся лицом в подушку. А следом вбежала мама.
— Колечка, что с тобой? Что случилось?
Я не мог ни говорить, ни плакать, ни стонать, как Синица, хотя мне было в тысячу раз больнее, чем ему. Лучше бы меня тоже побили! А мама трясла мое плечо и сама, чуть не плача, твердила:
— Что с тобой? Что случилось?!.
Я молчал. Я лежал и грыз в бессильной злобе подушку, пока не пришел Юра и не упросил маму уйти из комнаты. Я слышал, как он сердито сказал ей:
— Пожалуйста, оставь нас одних, тут наше мужское дело!
А когда мама ушла, Юра оторвал меня от подушки и, усадив на кровати, сказал:
— Что же ты делаешь, Коля? У своих же товарищей рыбу отнимать! И для кого? Для какого-то атамана Коровина. Кто же вы после этого?..
«Так и есть, — понял я, — Синица рассказал Юре все. Тоже мне, герой! Сплетник! Только ябеды да девчонки жалуются на мальчишек взрослым…»
— Это тебе Синица наболтал? Да?..
Но Юра остановил меня.
— Давай-ка разберемся, брат, что ты сделал. Во-первых, не Синица, а Коля Синицын. И не наболтал, а рассказал правду. Ведь он тебе предлагал не ходить с вашим атаманом на грабеж? Молчишь? А ты смалодушничал, струсил. Скажи, а если бы вернулись в Иркутск колчаковцы и стали расстреливать семьи коммунистов и комсомольцев — ты тоже помогал бы им?
— Нет! Не помогал бы! — вскричал я, пугаясь.
— А если бы тебя заставили? Били?