Степкина правда
Шрифт:
— Все равно не помогал бы!..
— Врёшь! Ты же трус! Ты же коровинских кулаков побоялся, а уж куда там колчаковцев!.. Не так просто, когда тебе в лоб наставят дуло вот такой штучки. — И Юра вынул из-под полы рабочей куртки настоящий револьвер, покачал им перед моим носом.
А я и не знал, что у него был револьвер. И потрогал черную, блестящую сталь оружия.
— Это тебе, когда ты в деревню поехал, дали?
— Это мне кулак один подарил, — загадочно улыбнулся Юра. — И вот это. — Он наклонил голову, развел пальцами светлые, чуть-чуть рыжие волосы и показал небольшой свежий шрам.
— В
— Вот из этой самой штуки. Мое оружие у меня в ЧК взяли, а это оставили мне. У тебя, говорят, на голове кулацкая памятка, пусть будет и эта. Так-то, брат.
И он рассказал, как еще с одним рабочим из депо они нашли у кулаков хлеб и как потом ночью кулаки стреляли в них, а крестьяне помогли поймать негодяев и отвезли в волость.
Я слушал с разинутым ртом, забыв о своем бесчестии и Синице, но Юра сам напомнил мне:
— А ведь я тоже бы мог испугаться кулацких обрезов и не рассказать про спрятанный хлеб. И другие бы побоялись, а голодающие на Волге не получили бы своего пайка. А Синицын не побоялся, не пошел отнимать рыбу у бедняков… Ну-ка, скажи честно: красиво ты поступил? И кто из вас герой: ты или Коля Синицын? Опять молчишь? Значит, стыдно. Это хорошо, когда стыдно: можешь еще исправиться. Вот подружись с ним и стань таким, как он… Хочешь, позову его?
— А он здесь?..
— У бабы Окти на блины налегает. Не каждый день его блинами кормили, вот наверстывает упущенное, — пошутил Юра. И, пообещав послать ко мне Колю, ушел на кухню.
Синица пришел вскоре же и встал у двери, не решаясь пройти дальше. С минуту мы молча смотрели друг на друга.
— А у меня Коровин поезд отнял, — сказал я, не зная, с чего начать разговор. — Мне его Юра сам сделал…
— А Степка у тебя был? — спросил Синица.
— Нет, а что?
— Так. И у меня не был.
И опять молча смотрели друг на друга. Левый глаз у Синицы заплыл совсем и стал черным.
— Брат у тебя добрый. — Тоже не зная, о чем говорить, выдавил из себя Синица. — И бабушка добрая…
— А как ты домой пойдешь? Не боишься? — перебил я.
— Теперь уже все, больше не тронет. Может, потом когда…
— А ты опять откажешься? Если прикажет?
— А ты?
— Откажусь! — твердо отрезал я.
— И я тоже. Надо, и другие чтоб не ходили, — оживился Синица и подошел ближе ко мне, сел на краешек стула. — Надо так, чтобы… — И, помолчав, тихо, внушительно добавил: — Чтобы ему, гаду, жизни не было!
— Атаману?
— Факт.
— А как? Убить?
— Зачем убивать? — улыбнулся тот одним глазом. — От баловства отвадить. От мордобоя. Ничего, мы еще поглядим, кто кого…
— Кто?
— Так я. Думаю так. Степка когда придет, ты ему скажи, что мы с тобой помирились. А ко мне пускай сейчас не приходит, после когда. Скажешь? Он прийти должен.
— Скажу, — обрадовался я такому доверию. — А ты ко мне еще придешь?
— Приду. Дрова с батей напилим, тогда приду. Только учти: обманешь, опять с Коровиным пойдешь баловать — худо будет. Мы предателей не жалеем, — вдруг пригрозил он мне. И встал. — Ну, я пошел, Коля.
Синица ушел, а я сидел на кровати и думал: с кем собирается он отваживать атамана от мордобоя? Кто это «мы», которые не жалеют предателей? Уж не со Степкой ли они хотят сладить с Коровиным?
Новые соседи
Весь следующий день я ходил, как вареный. Бродил по комнатам, несколько раз усаживался за книгу, а ни читать, ни идти гулять на улицу не хотелось. Но прибежал Саша.
— Коль, айда! Новые жильцы приезжают!
Опередив Сашу, я кинулся к самому большому и красивому дому, пустовавшему еще до нашего переезда, но Саша догнал меня и потянул совсем в другую сторону, в самый дальний угол двора, к домику, который я даже и не запомнил. С двумя–тремя окошечками без ставень, больше похожий на маленький сарай. Рядом стояла единственная подвода, с которой стаскивали в избу последние вещи. Рослый, широкий в плечах, бородатый мужик в стоптанных сапогах и красной рубахе расхаживал между избой и телегой. Он был заметно пьян и громогласно предупреждал, что всех, кто станет ему поперек, согнет в подкову. При этом он показывал прокоптевшими кулачищами, как это он будет делать. Никто из его домочадцев и даже возница не обращали на него никакого внимания, продолжая вносить в избушку всякую домашнюю рухлядь.
— Вот это бородища! — шепнул мне на ухо Саша.
Я кивнул головой. Борода у мужика была действительно на редкость черная и большая. Смуглый, черноглазый, крепко сложенный паренек вышел из домика и, даже не взглянув на нас, подошел к возу, поднял с него последний огромный узел, вскинул себе на плечо и понес, невзначай зацепив им разглагольствующего бородача. Тот пошатнулся, поймал одной рукой за шиворот мальчугана, притянул к себе и… ласково потрепал за волосы.
— Сынок мой. Волькой[9] звать. Один сынок, а все прочие — девки. Кузнецом будет. Будешь, Воль, кузнецом?
— Буду, — покорно и равнодушно ответил маленький силач и впервые посмотрел в нашу сторону.
— Слыхали? — гордо заявил отец. — Будет он кузнецом! Почище себя мастера сделаю! Во как! — Он повернулся к нам. — Ишь вы, тараканы! Волька, смотри, паря, этих не забижай, ясно? Потому как они твои товарищи, понял? А не то я те, сукин сын… Ну, ну, иди, ладно, — и, подтолкнув сына, сделал к нам несколько шагов.
Мы шарахнулись. Кузнец порылся в своих широченных штанах, выгреб из кармана несколько дешевых конфет и протянул нам:
— А ну, хватай, тараканы!
Но «тараканы» не двинулись с места. Сухая, с уставшим, обветренным лицом женщина подошла сзади, тронула за рукав бородача:
— Будет те народ-то тешить! Ступай в избу!
— Отстань!
— Ступай, говорю! — и так дернула за руку кузнеца, что тот едва удержался на ногах.
Но ни простоволосые, босые девчонки, видимо, младшие сестры паренька, ни его бородатый отец не интересовали нас так, как сам Волик: рослый, стройный, с крепкими мускулами рук и гибкий, как кошка. Какой он? Злой? Добрый? Смелый? Трус? Забияка? Эти вопросы, вероятно, мучили и остальных пацанов, глазевших на новичка, как на чудо.