Степкина правда

Чаусов Николай Константинович

В Иркутске нас встретила только мама. Она даже разрыдалась от радости. А потом мы пешком отправились через весь город.

С каким победоносным видом я проходил по нашему двору мимо вылупивших на меня глаза Стрижа, Вальки Панковича и других мальчишек! Так возвращались домой, наверное, только великие полководцы да покорители океанов!

Естественно, рассказов и вопросов в этот день было уйма. Юра даже рассказал, как он сначала струхнул за меня, как побежал к Сашиной маме, а та сама налетела на него, припомнила

ему ворованную рыбу, которую я подарил ей, а потом успокоилась и обещала простить Саше все, лишь бы он вернулся.

А во дворе пацаны рассказали нам свои новости. Оказывается, Коровина, Яшку, Федьку, Вовку и еще нескольких мальчишек тоже приняли в бойскауты, и теперь они ходят в штаб-квартиру все вместе. А еще вчера хотели поймать на Ангаре и избить Волика, но вместо него за водой ходила его мать, тетя Груша^[24].

Я болен

В ту ночь мне опять снилось страшное. Меня окружили бойскауты. Они хохочут надо мной и своими длинными палками тычут в мои почему-то дырявые и залатанные штаны и рубаху, а Яшка Стриж, тоже в форме бойскаута, скачет передо мной и пищит:

— Мальцы, гляньте! Антилигент-то нищенский! Лапоть! Лапоть!

И вдруг отбежал в сторону, таинственно зашептал:

— Тише, мальцы, сейчас его судить будут!

Все расступаются, и из темноты появляется Валька Панкович. С посохом и индейскими перьями вместо шляпы он подходит ко мне и, показав на меня притихшим бойскаутам, внушительно заявляет:

— Он предал вас, дети! Он нарочно подложил чистую бумагу под карту, чтобы вас поймали на острове и вернули домой. Надо его сжечь на костре! Как предателя!

Я замираю от ужаса, пытаюсь бежать, но сотни цепких рук ловят меня, колют со всех сторон посохами и поднимают над зажженным кем-то костром. Пламя обжигает мне голые ноги, жар охватывает все тело, а внизу хохочут, визжат, свистят бойскауты. Я задыхаюсь в отчаянии от дыма, изо всех сил пытаюсь вырваться из огня и зову на помощь бегущую ко мне маму…

…Возле меня — Юра, мама и баба Октя. Все они чем-то встревожены, и на их вытянутых лицах трепещет красноватый отблеск зажженных свечей. Нет, это уже не сон.

— Лежи, лежи, мой мальчик, — ласково, с дрожью в голосе говорит мама.

Мне душно. Меня всего бьет озноб, сменяющийся вдруг сильным приступом жара. Что со мной?..

— Да, да, пожалуйста! — оборачивается к двери Юра, и в детской появляется старичок в очках и белом халате.

Он подсаживается к моей постели, берет своей ледяной рукой мою руку. Я уже понимаю, что это врач. Значит, я действительно болен. Доктор долго изучает меня всего, заглядывает в зрачки, горло, заставляет дышать и, повернувшись к родным, просит их выйти из детской.

— Ну вот, молодой человек, — говорит он, когда мы с

ним остались вдвоем. — Что же это вас так расстроило?

— Я на море купался… Я простудился, да?

— Возможно, возможно. Но что-то вас еще очень разволновало, молодой человек.

— Разволновало?

— Вот именно. Мы с вами одни, стесняться меня вам не стоит. У вас стряслась какая-то неприятность? Имейте в виду, мне, как врачу, надо знать только правду, ибо в противном случае я могу выписать вам не тот рецепт, и он повредит вашему здоровью. Ну-с, что же вас взволновало?

Я колебался. При чем тут какие-то волнения, если я наверняка простудился. Такой жар у меня был и на старой квартире, когда я упал с мостика в реку… А может, меня взволновало мое предательство?

— Так как же?

— Я товарищей предал. Только я не нарочно…

— Вот как? Это очень печально, молодой человеку но… Как же это случилось?.. Э-э… с вашим предательством?

Постепенно я рассказал доктору все, что произошло на острове Ольхон и как я оказался невольным предателем. Но врач только улыбнулся:

— Ах, вот как! Это, конечно, весьма прискорбно, но нельзя же все так близко принимать к сердцу. Вы сделали ошибку, и ваши товарищи, наверняка, вам ее простили. А вы так… э-э… не пожалели себя…

Доктор выписал мне лекарство, пошептался о чем-то в коридоре с мамой и Юрой и ушел. А я так и забыл спросить его, чем я болен. Не сказала мне о моей болезни и мама.

— Ничего особенного, Колечка. Просто ты немного понервничал. А теперь спи.

Меня и в самом деле потянуло ко сну. Я закрыл глаза и открыл их, когда за окном был уже день. И первое, что я увидел, — это столик с лекарствами, а над ним улыбающуюся веснушчатую Степкину физиономию.

— Степка! — вскричал я, не помня себя от радости.

— Коля! Колечка! Тише, мой мальчик!.. — кинулась ко мне мама, но я уже вцепился в своего друга.

Мама дала нам со Степой наобниматься и сказала:

— А теперь в постель. Тебе надо полежать. Можете поговорить со Степой, но недолго.

Она поцеловала меня в лоб и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Но я так разволновался, что не знал, с чего начать разговор.

— Бойскауты Волика побили, — выручил меня Степка.

— Когда?!

— Тише ты! Мне об этом нельзя было говорить… Вчера побили. На Ушаковке…

Значит, Степка был прав, что одному Волику будет все равно худо. И вообще худо быть одному…

— В больнице он. Ему железкой голову проломили… А это вот тебе. Ребята послали, — выложил он на стол подкову и письмо старшего милиционера. — У тебя сохранней будет. Да и подкова — она же к счастью, а ты как раз болеешь…

Степка не успел досказать: вошла мама и, несмотря, на все мои протесты, заставила меня расстаться с другом..