Грядущее крадется к нам, как тать. Мы собираем слухи по крупице — О чем мечтает королева-мать Или к кормилу рвущийся тупица. На прошлое великие мужи Косятся, чем темней, тем беззаботней, — Там те же казни, те же миражи И та же потасовка в подворотне. Мы в страхе опираемся на то, Что кончилось; кончаясь, бьемся в стену, Дырявую подчас, как решето, — Что пропускает жирную Алису В страну чудес, за ветхую кулису, — До слез мало то место во вселенной.
О волнорезы бьется с воем И тяжким грохотом вода. В разгаре брошена страда. В пещерах гор — приют изгоям. Покрой парадных тог — с ума Сойти; агенты тайной службы Приходят под покровом дружбы В патриархальные дома. Не зарясь на соборных шлюшек, Берут любую, кто дает, И славит евнух-стихоплет Воображаемых подружек. Головорожденный Катон Пытает древние вопросы,
Но быкомордые матросы Удавятся за выпивон. Огромно Цезарево ложе. КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? — Выводит молодой писец Стилом казенным с личной дрожью. Авгуры обожают птиц, А те на яйцах восседают И, не гадая, наблюдают Распад империй, крах столиц. И, босоноги, безобразны, По золотым заветным мхам Прут отовсюду орды к нам — Быстры, безгласны, безотказны.
Вначале чащи были черт-те чем (Пьеро ди Козимо писал их часто) — Медведи, львы, нагие толпы тел И вепри с человеческою пастью Друг дружку пожирали в глубине, Бежав неопалимой купины. Местами став охотничьих забав Эсквайров из соседних деревенек, Все шепчутся, тех игрищ не забыв, И рады бы спалить весь деревянник, Но Трон и Церковь, дав им статус рощ, Мешают взбунтоваться дебрям чащ. Пусть потаскух уводят в номера, Где спросят подороже, но немного, — А здешний дух вовек не умирал, — И, пав во мху, былая недотрога Клянет не опрометчивость свою, А сводника — лесного соловья. Вам эти птички разве что видны, А пенье заглушает перебранка На пикничке. Но как заземлено, Как второсортно протяженье Ганга В сравнении с протяжной жизнью в чащах — Вне духов, вне божеств, вне тещ и мачех. Здесь древности могильный ареал. Здесь человек принижен, но не жалок, Здесь алчность первородную сдержал, И здесь душою отдохнет филолог — Среди теней древесности густой, Не знавших дней словесности пустой. Здесь перевоспитание ушей: Морзянка Пана выше расшифровки, Кукушка по-крестьянски колгошит, А дикие голубки-полукровки Туземные акценты привнесли В уклад цивилизованной семьи. Здесь гибель не безгласна никогда. Осенний плод над палою листвою Умеет объявить свою беду, А человек, противясь естеству — и Потерями и старостью объят, — Звук счастья ловит в вечном шуме вод. Хороший лес не хуже алтаря: Ты позабыл, что презираешь ближних. С самим собой ты бьешься на пари, Что человек — превыше слов облыжных. Хороший лес, особенно в глуши, Двойник народа и его души. Но рощица, сожженная в золу, Но гордый дуб с насквозь прогнившей грудью Гласят, что нашим миром правит зло, Уродство верх берет над плодородьем. Хитра культура наша, как лиса, А все ж не краше, чем ее леса.
Я запросто себя воображу На старость лет унылым попрошайкой В питейном заведении в порту. Я запросто представлю, как опять, Подростком став, в углу кропаю вирши, Чем непроизносимей, тем длинней. Лишь одного не в силах допустить: Не дай мне бог стать жителем равнины. Чудовищно представить эту гладь — Как будто дождь сровнял с землею горы, — Лишь каменные фаллосы церквей Ждут разрушенья, словно пробужденья. Субстанция пологой пустоты, Слепая полость в глиняном кувшине, И гравий — как гранит или асфальт — Бесполостью калечащий пространство. А как расти, где все кругом равно? В предгорьях веришь в горы; в самом нищем Ущелье — по течению реки Спуститься можно в поисках сокровищ. Здесь ничего подобного: орел И решка — вот для гения весь выбор. Сдуй фермы с мест — как тучи поплывут. Того и жди сюда чужого флота! Любовь? Не в здешнем климате. Амур, Овидием описанный проказник, В раю аркадском будь хоть трижды слеп, Здесь от жары и холода прозреет. Равнинным несгибаемых матрон Не распатронить, если не решила Умножить население страны Соитьем в темноте, но не вслепую. Но и чем климат круче здешний Кесарь. Он аки коршун кружит наверху. Где горы, там порой сорвется мытарь, Где лес, порой подстрелят лесника, — И не ударит молния в смутьяна. А на равнине стражи тут как тут: Придут, распнут — и прочь… Но можно выпить. Поколотить жену. И помолиться. Из захолустья родом (с островков, Где жульничество пришлых канонерок Толковый парень мигом в толк возьмет), На рандеву с историей выходят Герои на равнину. Полумесяц Побит крестом. У мельниц ветряных Крыла недосчитался император, А самозванец рухнул в поле ржи. Будь жителем равнины я — питал бы Глухую злобу ко всему вокруг, — От хижин до дворцов, — и к живописцам, Апостола малюющим с меня, И к пастырям, пред засухой бессильным. Будь пахарем я, что б меня влекло, Как не картина истребленья градов И мраморов, потопленных рекой? Лишь в страшном сне — точней, в двух страшных снах, Я вечно обитаю на равнине: В одном, гоним гигантским пауком, Бегу и знаю — он меня догонит; В другом, с дороги сбившись, под луной Стою и не отбрасываю тени — Тарквинием (и столь же одинок И полн посткоитальною печалью). Что означает, правда, что страшусь Себя, а не равнин. Ведь я не против (Как все) повиноваться и стрелять — И обитать в пещере с черным ходом. Оно бы славно… Хоть и не могу Поэзией наполнить эти долы, Да дело-то, понятно мне, не в них, Да и не в ней… Поэзия — другое.
Сужденья образуют мирозданье, В котором все послушно их азам. Лгать может вестник, но не сообщенье. У слов нет слов, не верящих словам. Но правила есть в словосочетанье: Держитесь за сказуемое там, Где вкривь и вкось пошло соподчиненье, Внимательными будьте к временам, — Правдоподобья требуют и сказки. Но если правду хочешь прошептать И срифмовать живое без описки, Тогда не ты — слова пойдут решать Твою судьбу: так на потешной пляске Вольно мужланам в рыцарей играть.
Лопата археолога вскрывает пустующие с давних пор жилища, столь странные свидетельства укладов той жизни, жить которой никому
сегодня даже не пришло б на ум, находки, что тут говорить, которыми он доказал: счастливчик! У знания есть собственные цели, догадка же всегда куда забавнее, чем знанье. Да, мы конечно знаем, Человек от страха ли, а может от любви, всегда своих хоронит мертвецов. Что все напасти, мучавшие город, потоки извергавшихся вулканов, вода разбушевавшейся реки или пришельцев полчища, что жаждали рабов и славы так очевидны, и мы уверены, что только возведя себе дворцы, правители их присытившись развратом, изнеженные лестью, должно быть, и позевывали часто. Но разве распознать по ядрам зерен голодный год? Исчезнувшие серии монет свидетельствуют разве о какой-нибудь глобальной катастрофе? Быть может. Может быть. Все статуи и фрески лишь намекнут на то, чему когда-то поклонялись предки, но никогда на то, что заставляло их краснеть и пожимать плечами. Поэты нам поведали легенды, но сами от кого узнали их? Мы в тупике. А норманны, заслышав гром грозы, действительно ли верили, что слышат молот Тора? Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад, всегда все люди уживались с мифом, считая его просто небылицей, единственной заботою их было — найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий. Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои и целостность в итоге обретаем. Не все из них, конечно, нам по нраву: иные вызывают омерзенье. Нет ничего Распятому противней, чем в его же честь устроенная бойня.
Из археологии одну, по крайней мере, извлечем мораль, а именно, что все учебники нам лгут. Тому, что мы Историей зовем, на самом деле, вовсе нечем хвастать, лишь порождение всего дурного в нас — лишь наша доброта в веках пребудет.
Людоед творит, похоже, То, что Человек не может, Одного не одолеть — Связной речью овладеть, По истерзанной долине, По слезам и мертвечине Он, ступая руки в боки, Льет беcсмыслицы потоки.
I Он растворился в смерти, как в зиме, Замерз ручей, пусты аэропорты, Неразличимы были статуи под снегом, У гибнущего дня во рту тонула ртуть, О, всем согласно измерительным приборам, День его смерти был и холоден, и мрачен. Вдали от мучавшей его болезни Бежали волки через лес вечнозеленый, Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной; И языки скорбящих о поэте Смерть отделили от его стихов. Но для него то был последний, как и сам он, день, День медсестер и слухов; Переферии тела подняли мятеж, На площадях сознанья было пусто, И в пригороды вторглась тишина, Остановились токи чувств: Он стал одним из почитателей своих. Теперь рассеян он по сотне городов И отдан незнакомым ощущеньям, Чтоб счастье обрести в иных лесах, И быть наказаным по коду чести чужеземцев. Слова умершего Теперь воплощены в наитие живущих. Но в шуме и значительности Завтра, Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери, Где бедняки так свыклись со страданьем, И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе, Об этом дне припомнит тысяча-другая, Как чем-то необычный в жизни день. О, всем согласно измерительным приборам, День его смерти был и холоден, и мрачен.II Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар; Богатых прихожанок, физический распад, Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство. Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же, С поэзией в порядке все: она пребудет В долинах своих слов, куда чиновники не вздумают совать свой нос; она течет на юг От пастбищ одиночества, где заняты все горем, В сырые города, которым верим, умирая; она переживет возникновения источник — рот.III Прими, Земля, достойно гостя, Уильям Йейтс сложил здесь кости: Упокой ирландца тут, Выпитый стихов сосуд. Время, что так нетерпимо К душам смелым и невинным, Чье недолго уваженье К красоте телосложенья, Чтит язык лишь, всем прощая, кем он жив и насыщаем; Даже трусам и убогим Честь свою кладет под ноги. В своем странном снисхожденье Киплингу простит воззренья И Клоделю, под предлогом, тем, что пишет дивным слогом. Ужасы во тьме витают, Псы по всей Европе лают, Прячась в ненависть, народ, затаившись, что-то ждет; Тупость расцвела на роже В каждом встречном и прохожем. Скованным лежит во льдах Море жалости в глазах. Так держать, поэт, пусть прочат Путь твой к самой бездне ночи. Убеди непринужденно Жизни радоваться денно; Вырасти на поле строф Виноградник бранных слов. О несчастье пой в экстазе Горя, бедствия и грязи; Пусть из сердца — из пустыни Жизнь фонтаном бьет отныне. Научи из стен темницы — Как свободному молиться.
Над вереском ветер уносит росу, Под туникой вши и простуда в носу. Дождь мерно стучит в барабаны войны, Не знаю зачем, но я — воин Стены. Здесь серые камни туманы застелят, Подружка в Тангрии; один я в постели. Аулус повадился к ней на крыльцо, В нем все ненавистно: манеры, лицо. Пизо — христианин: рыбешка — их бог, Запрет целоваться бы ввел, если б мог. Продул я кольцо, что дала она, где-то, Хочу я девчонку мою и монету. Когда одноглазым уйду в ветераны, Глядеть буду в небо, зализывать раны.