Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

249. БАЛЛАДА О ТРЕХ КОММУНИСТАХ

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов — Разведчики бывалые, поход для них не нов. Стоят леса зеленые, лежат белы снега — В них гнезда потаенные проклятого врага. Зарылись дзоты серые, переградив пути, Ни справа и ни слева их никак не обойти. Зарылись норы вражьи в приволховском песке, На них идут разведчики, гранату сжав в руке. То дело им знакомое — и в сердце ровный стук, Когда гуляют громы их гранатные вокруг. Гуляют дымы длинные меж узких амбразур, И трупы немцев синие валяются внизу. И снег как будто глаже стал и небо голубей — Бери оружье вражье, повертывай — и бей. И взвод вперед без выстрела, но тотчас взвод залег, Попав под град неистовый из новых трех берлог. Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов — Все трое в то мгновение увидели одно: Что пулеметы вражьи из амбразур не взять, Что нет гранаты даже — и медлить им нельзя! Что до сих пор разведчики, творя свои дела, Не шли туда, где легче им, — куда война вела. И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих Три коммуниста гордых, три брата боевых. Герасименко,

Красилов, Леонтий Черемнов Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно: Идут полки родимые, ломая сталь преград, Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград, Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой И над врагом смеется он смертельной красотой. Спеши ему на выручку! Лети ему помочь Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву, ночь! И среди грома адского им слышен дальний зов: То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов! И оглянулись трое: и, как с горы видна, Лежит страна героев, родная сторона. И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук — Огнем оделось сердце, и звон его вокруг. И ширится с разлету и блещет, как заря, — Не три бойца у дзотов, а три богатыря. Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит, Но прямо сквозь метелицу идут богатыри. Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца, Как ярость пулеметную закрыли их сердца. А струн пуль смертельные по их сердцам свистят — Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят. Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих, Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их. И взвод рванул без выстрела — в штыки идет вперед, И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод. И называет доблестных страны родной сынов: Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов! Темны их лица строгие, как древняя резьба, Снежинки же немногие застыли на губах. Простые люди русские стоят у стен седых, И щели дзотов узкие закрыты грудью их! <1942>

250. ЛЕНИНГРАД

Петровой волей сотворен И светом ленинским означен — В труды по горло погружен, Он жил — и жить не мог иначе. Он сердцем помнил: береги Вот эти мирные границы — Не раз, как волны, шли враги, Чтоб о гранит его разбиться. Исчезнуть пенным вихрем брызг, Бесследно кануть в бездне черной — А он стоял, большой, как жизнь, Ни с кем не схожий, неповторный! И под фашистских пушек вой Таким, каким его мы знаем, Он принял бой, как часовой, Чей пост вовеки несменяем! <1942>

СТИХИ О ЮГОСЛАВИИ

1947

251. НОЧНОЙ СПЛИТ

Все вихри принялись толочь Холмов окрестных плечи, Я Сплит увидел в бурю, в ночь — В домах горели свечи, Оборванные провода, Звон стекол, стоны сада, — Как будто я привез сюда Твой черный мир, блокада! Еще я слова не сказал, С молчаньем зала споря, Врывались в полутемный зал Рыданья гор и моря. Как будто выла вся земля О всех сынах убитых, И моря пенные поля Несли цветы на плиты. Как будто, воскресив войну, В горах бои гремели, Шли в море корабли ко дну Под белый лязг метели. Горели свечи всё ясней, Я в сумраке размытом Увидел лица, как во сне, Мужчин и женщин Сплита. Увидел губы щек бледней, Глаза как небылицы, И чем-то близки были мне Родные эти лица. Увидел, как горят глаза, По лицам тени кружат… «В такую ночь о чем сказать?» — «О Ленинграде, друже». И ожил в Сплите город мой, Не стало расстояний, Как будто я пришел домой Из боевых скитаний И должен правду всю сказать Перед семьей родною, Как свет свечи, торжествовать Над бурей за стеною. Я видел бурю братских глаз, Подернутых туманом, Я счастлив был, что мой рассказ Рассказан над Ядраном. Октябрь — ноябрь 1946

252. ДНЕВНОЙ СПЛИТ

Как будто он с другой планеты, Мой Сплит дневной пришел сюда, Я окружен стихией света, Вчерашней бури нет следа. Как берег, галькою хрустящий, И Сплит сейчас какой-то свой, Какой-то легкий, настоящий И ослепительно живой. В нем вьются улицы, как лозы, Украшен вход, раскрашен свод, Как будто Сплит не знает прозы, А стих, как песню, он поет. Палаты римского тирана Времен засыпаны золой, В колонны Диоклетиана Судьба вписала дом жилой. И этот дом подобен чуду Между разрушенных палат — А звезды красные повсюду О новом Сплите говорят. Запенив море под Макарской, Там, где Биокова гора, Флот партизанский, пролетарский Ломает пены веера И, гордый, входит в гавань Сплита — Сигналов живопись тонка. Их светом жгучим перекрыты Все Сплита темные века. Меня приветствуют по-русски… Я узнаю знакомый дом. Здесь жил я, в этом доме узком, Когда-то русским моряком, Что был Суворову знаком… И вновь я здесь — не в жажде славы, Лишь сердцем сердцу говоря, — И вновь корабль моей державы Идет в грядущего моря! Октябрь — ноябрь 1946

253. «Все мачты выходят из мрака…»

Все мачты выходят из мрака. Снастей паутина легка. Качаются тени трабакул [47] На белых камнях городка. Сидят партизаны в кафане [48] , Рассказано всё уж сполна. Вино постарело в стакане, Тень мачты дошла до окна. Здесь жить начинают сначала, Придя из пещер и кают, На белых камнях у причала Рыбачки-подруги поют. Поют о геройстве и братстве, На лицах — серебряный свет; Всё есть в этом лунном богатстве — А вот городка только нет. Он бомбами весь разворочен, Печально и страшно ему — Лишь тени трабакул полночных Качаются в лунном дыму. Октябрь —

ноябрь 1946

47

Трабакула — рыбачья шхуна.

48

Кафана — тип местного кафе.

254. СЕНЬ

Этот пасмурный день, Мокрый снег над приморской долиной, Этот маленький Сень, От которого только руины. Он не прятался в тень, Когда смерть шла горами родными, Этот маленький Сень, Населенный людьми непростыми, Что сошлись невзначай, Словно в гости пришел я к соседям. Пьют без сахара чай И на дружеской молвят беседе, Что их Сень как погост, Но что сенцы не просто славяне, Что они — аванпост Всеславянский сейчас на Ядране. Словно перья орла, Темнота их одежд волновала, Это бедность была, Что богатства души не скрывала. Я смотрел в простоте, Все их речи высокие слыша, На развалины стен, На дырявые стены без крыши. Высока и пряма, Тут хозяйка в беседу вступила: «Я по-русски сама Уже Ленина том изучила! Мы страны молодой, Югославской Республики дети, Мы под красной звездой, Нету силы сильнее на свете…» Я на сенцев взглянул — Кто лукаво дымил самосадом, Кто смотрел в вышину Голубым понимающим взглядом. Этот пасмурный день Засиял мне под снежным забралом, Этот маленький Сень Не таким показался мне малым! Октябрь — ноябрь 1946

255. В МОРСКОМ КЛУБЕ

Здесь любят в приморском народе Всю душу в веселье бросать. Танцуя, по залу проходит Иванка, рыбачка, краса. Что ей до корабликов малых, Висящих на синей стене, Картинок зеленых и алых, Где море лесов зеленей! Запомни ее вот такою — И взгляд, и плеча поворот, Как сильной и тонкой рукою Стакан с далматинским берет. С улыбкой, на вызов похожей, Она выпивает до дна, И светится золотом кожа От черного глянца вина. И маленькой влажной ладонью Касается смуглого лба, И пляска — опять как погоня, И вечер — опять как судьба. Ей любо, как в море полночном, И дышат страстей паруса В широко раскрытые очи — Иванка, рыбачка, краса! Октябрь — ноябрь 1946

256. В МОРЕ

Ночь ослепительна была, И море белого стекла Почти звенело под луною, А нынче хлябь с ума сошла, Зеленой валится стеною И мглою берег оплела. И мы летим, как кегли в ящик, И хлябь растет над головой; А я всех чувств душеприказчик На этой яхте кочевой. Вся пеной палуба покрыта, И мы летим по зыби дней… Кто дал ей кличку: «Амарита»? Свобода — вот названье ей. Гудит волна в наш борт смоленый, Но душу веселит она, Та, поперек волны зеленой В полоску, снега белизна. Она натянута, как струны, Меж морем, бреда зеленей, И небом, низким и чугунным, И ждет, чтоб кто сыграл на ней. Что ж, Печо, правь к Омышу, к Плоче, Правь через Врульскую дугу, Пусть будем там к утру иль к ночи, На дне иль всё ж на берегу. Но будет, Печо, время, знаем, Мы сами здесь — назло врагам — Такую песню волн сыграем, Что все запляшут берега! Октябрь — ноябрь 1946

257. ДАЛМАЦИЯ

Не падал я на эти скалы, Мой парашют не плыл в огне; Цветных шелков комок усталый Горел в закате только мне. Морским я не был партизаном, Не шел от Корчулы до Вис, Но облик моря долгожданный Давно над строками навис. Дубровник! Я тебя не предал В ночи осадной, неживой, Я пел Шибенику победу В далекой битве над Невой. Далмация! Ты в дикой раме, Горючим травам всё равно, Где камни смешаны с гробами, Где всё огнем обнажено. Далмация! Ты в дивной раме, Где горы с морем заодно, Где самый воздух — синий пламень, Земля — как терпкое вино. Платками черными поминок Ты говоришь мне, победив, И смехом юных далматинок, И вечной строгостью олив. Ты говоришь мне волн накатом, И волны те — как твой народ, И неба огненным плакатом, Что здесь грядущее живет. Что я скажу? Что я отвечу Тебе, Далмация, одной? Подходит жизни теплый вечер, И в этот вечер — ты со мной! Октябрь — ноябрь 1946

258. КОСТЕР

Вечерняя Босна [49] , Костер над дорогой, Немного морозно И грустно немного. Мы едем холмами, Жилья не встречая, А легкое пламя Струится, качаясь. То кажется русым, То синим на миг… Стоит среброусый Боснийский мужик. Чарыки простые, Тулупчик, мешок. Какие костры он Когда-то зажег! Отсюда, остры И страшны потому, Светили костры В европейскую тьму. Их кровью своей Разжигал, не тужил, Боснийских полей И лесов старожил. И с ними в просторе Стояли костры Охриды, Приморья И Черной Горы. В те ночи бесправья, В те черные дни С высот Югославии Светили огни Востоку в ответ, Где в потоках огня Шел яростный свет Сталинградского дня. …Чуть грустная Босна, И на сердце строго, Немного морозно, Костер над дорогой То кажется русым, То синим — от хмури. Мужик среброусый Там трубочку курит. Он курит, довольный, Что правды достиг, Великий и вольный Боснийский мужик. Октябрь — ноябрь 1946

49

Босна — река в Боснии.