Стихотворения

Кузмин Михаил Алексеевич

1914

«Всю тину вод приподнял сад…»^*

Всю тину вод приподнял сад, Как логовище бегемота, И летаргический каскад Чуть каплет в глохлые болота. Расставя лапы в небо, ель Картонно ветра ждет, но даром! Закатно-розовый кисель Ползет по торфяным угарам. Лягушке лень профлейтить «квак», Лишь грузно шлепается в лужу, И не представить мне никак Вот тут рождественскую стужу. Не наше небо… нет. Иду Сквозь сетку липких паутинок… Всю эту мертвую страду И солнце, как жерло в аду, Индус в буддическом бреду Придумал, а не русский инок!

1914

Пейзаж

Гогена^*

(второй)

Тягостен вечер в июле, Млеет морская медь… Красное дно кастрюли, Полно тебе блестеть! Спряталась паучиха. Облако складки мнет. Песок золотится тихо, Словно застывший мед. Винно-лиловые грозди Спустит с небес лоза. В выси мохнатые гвозди Нам просверлят глаза. Густо алеют губы, Целуют, что овода. Хриплы пастушьи трубы, Блеют вразброд стада. Скатилась звезда лилово… В траве стрекозиный гром. Все для любви готово, Грузно качнулся паром.

1916

Античная печаль^*

Смолистый запах загородью тесен, В заливе сгинул зеленистый рог, И так задумчиво тяжеловесен В морские норы нереид нырок! Назойливо сладелая фиалка Свой запах тычет, как слепец костыль, И волны полые лениво-валко Переливают в пустоту бутыль. Чернильных рощ в лакричном небе ровно Ряды унылые во сне задумались. Сова в дупле протяжно воет, словно Взгрустнулось грекам о чухонском Юмале.

1917

Мореход на суше^*

Курятся, крутят рощ отроги, Синеются в сияньи дня, И стрелы летнего огня Так упоительно не строги! Прозрачно розовеют пятки Проворных нимф на небесах. В курчавых скрытые лесах Кукушки заиграли в прятки. И только снится иногда Шатанье накрененных палуб: Ведь путевых не надо жалоб, Коль суша под ногой тверда.

1917

Белая ночь^*

Загоризонтное светило И звуков звучное отсутствие Зеркальной зеленью пронзило Остекленелое предчувствие. И дремлет медленная воля — Секунды навсегда отстукала, — Небесно-палевое поле — Подземного приемник купола. Глядит, невидящее око, В стоячем и прозрачном мреяньи. И только за небом, высоко, Дрожит эфирной жизни веянье.

1917

Персидский вечер^*

Смотрю на зимние горы я: Как простые столы, они просты. Разостлались ало-золотоперые По небу заревые хвосты. Взлетыш стада фазаньего, Хорасанских, шахских охот! Бог дает — примем же дань Его, Как принимаем и день забот. Не плачь о тленном величии, Ширь глаза на шелковый блеск. Все трещотки и трубы птичьи Перецокает соловьиный треск!

1917

Ходовецкий^*

Наверно, нежный Ходовецкий Гравировал мои мечты: И этот сад полунемецкий, И сельский дом, немного детский, И барбарисные кусты. Пролился дождь; воздушны мысли. Из окон рокот ровных гамм. Душа стремится (вдаль ли? ввысь ли?), А капли на листах повисли, И по карнизу птичий гам. Гроза стихает за холмами, Ей отвечает в роще рог, И дядя с круглыми очками Уж наклоняет над цветами В цветах невиданных шлафрок. И

радуга, и мост, и всадник, — Все видится мне без конца: Как блещет мокрый палисадник, Как ловит на лугу лошадник Отбившегося жеребца. Кто приезжает? кто отбудет? Но мальчик вышел на крыльцо. Об ужине он позабудет, А теплый ветер долго будет Ласкать открытое лицо.

1916

III. Дни и лица^*

Пушкин^*

Он жив! у всех душа нетленна, Но он особенно живет! Благоговейно и блаженно Вкушаем вечной жизни мед. Пленительны и полнозвучны, Текут родимые слова… Как наши выдумки докучны, И новизна как не нова! Но в совершенства хладный камень Его черты нельзя замкнуть: Бежит, горя, летучий пламень, Взволнованно вздымая грудь. Он — жрец, и он веселый малый, Пророк и страстный человек, Но в смене чувства небывалой К одной черте направлен бег. Москва и лик Петра победный, Деревня, Моцарт и Жуан, И мрачный Герман, Всадник Медный И наше солнце, наш туман! Романтик, классик, старый, новый? Он — Пушкин, и бессмертен он! К чему же школьные оковы Тому, кто сам себе закон? Из стран, откуда нет возврата, Через года он бросил мост, И если в нем признаем брата, Он не обидится: он — прост И он живой. Живая шутка Живит арапские уста, И смех, и звон, и прибаутка Влекут в бывалые места. Так полон голос милой жизни, Такою прелестью живим, Что слышим мы в печальной тризне Дыханье светлых именин.

1921

Гете ^*

Я не брошу метафоре: «Ты — выдумка дикаря-патагонца», — Когда на памяти, в придворном шлафоре По Веймару разгуливало солнце. Лучи свои спрятало в лысину И негромко назвалось Geheimrath'ом [90] , Но ведь из сердца не выкинуть, Что он был лучезарным и великим братом. Кому же и быть тайным советником, Как не старому Вольфгангу Гете? Спрятавшись за орешником, На него почтительно указывают дети. Конечно, слабость: старческий розариум, Под семидесятилетним плащом Лизетта, Но все настоящее в немецкой жизни — лишь комментариум, Может быть, к одной только строке поэта.

90

Тайным советником (нем.). — Ред.

1916

Лермонтову^*

С одной мечтой в упрямом взоре, На Божьем свете не жилец, Ты сам — и Демон, и Печорин, И беглый, горестный чернец. Ты с малых лет стоял у двери, Твердя: «Нет, нет, я ухожу», — Стремясь и к первобытной вере, И к романтичному ножу. К земле и людям равнодушен, Привязан к выбранной судьбе, Одной тоске своей послушен, Ты миру чужд, и мир — тебе. Ты страсть мечтал необычайной, Но, ах, как прост о ней рассказ! Пленился ты Кавказа тайной, — Могилой стал тебе Кавказ. И Божьи радости мелькнули, Как сон, как снежная мятель… Ты выбираешь — что? две пули Да пошловатую дуэль. Поклонник демонского жара, Ты детский вызов слал Творцу. Россия, милая Тамара, Не верь печальному певцу. В лазури бледной он узнает, Что был лишь начат долгий путь. Ведь часто и дитя кусает Кормящую его же грудь.