Стихотворения

Кузмин Михаил Алексеевич

1916

Сапунову^*

Храня так весело, так вольно Закон святого ремесла, Ты плыл бездумно, плыл безбольно, Куда судьба тебя несла. Не знал, другая цель нужна ли, Как ярче сделать завиток, Но за тебя другие знали, Как скромный жребий твой высок. Всегда веселое горенье И строгость праздного мазка, То в пестроте уединенья, То в грусти шумной кабака. Всегда готов, под мышки ящик, Дворец раскрасить иль подвал, Пока иной, без слов, заказчик От нас тебя не отозвал. Наверно, знал ты, не гадая, Какой отмечен ты судьбой, Что нестерпимо голубая Кулиса красилась тобой. Сказал: «Я не умею плавать», — И вот отплыл, плохой пловец, Туда, где уж сплетала слава Тебе лазоревый венец.

1914

Т. П. Карсавиной^*

Полнеба в улице далекой Болото зорь заволокло, Лишь конькобежец одинокий Чертит озерное стекло. Капризны беглые зигзаги: Еще полет, один, другой… Как острием алмазной шпаги, Прорезан вензель дорогой. В холодном зареве не так ли И Вы ведете свой узор, Когда в блистательном спектакле У Ваших ног — малейший взор? Вы — Коломбина, Саломея, Вы каждый раз уже не та, Но, все яснее пламенея, Златится слово «красота».

1914

«Шведские

перчатки»^*

Юр. Юркуну

Картины, лица — бегло-кратки, Влюбленный вздох, не страстный крик, Лишь запах замшевой перчатки Да на футбольной на площадке Полудитя, полустарик. Как запах городских акаций Напомнит странно дальний луг, Так между пыльных декораций Мелькнет нам дядя Бонифаций, Как неизменный, детский друг. Пусть веет пудрой по уборным (О дядя мудрый, не покинь!), Но с послушаньем непокорным Ты улыбнешься самым вздорным Из кукольнейших героинь. И надо всем, как ветер Вильны, Лукавства вешнего полет. Протрелит смех не слишком сильно, И на реснице вдруг умильно Слеза веселая блеснет.

1914

IV. Святой Георгий^*

Святой Георгий

(кантата)

А. М. Кожебаткину

Пеной Персеев конь у плоских приморий белеет, взмылясь… Георгий! Слепя, взлетает облаком снежным, окрылив Гермесов петаз и медяные ноги — Георгий! Гаргарийских гор эхо Адонийски вторит серебра ударам, чешуи победитель, Георгий! Мыться ли вышла царева дочь? мыть ли белье, портомоя странная? В небе янтарном вздыбилась ночь. Загородь с моря плывет туманная. Как же окованной мыть порты? Цепи тягчат твое тело нежное… В гулком безлюдьи морской черноты плачет царевна, что чайка снежная. — Прощай, отец родимый, прощай, родная мать! По зелени любимой мне не дано гулять! И облака на небе не буду я следить: мне выпал горький жребий — за город смерть вкусить. Девичьего укора не слышать никогда. Вкушу, вторая Кора, гранатова плода. Рожденью Прозерпины весною дан возврат, а я, не знав кончины, схожу в печальный ад! Боги, во сне ли? Мерзкий выползок бездны на плоской мели, мирней свернувшейся рыбы блестит в полумраке чешуйчатой глыбой змей — Сонная слюна медленным ядом синеет меж редких зубов. Мягким, сетчатым задом подымая бескостный хребет, ползет, словно оставаясь на месте, к обреченной невесте. Руки прикрыть не могут стыд, стоит, не в силах охать… По гаду похоть, не спеша, как обруч, проталкивается от головы к хвосту. Золотой разметался волос, испуганный голос по-девьи звенит в темноту: — Ты думаешь: я — Пасифая, любовница чудищ? Я — простая девушка, не знавшая мужьего ложа, почти без имени, даже не Андромеда! Ну что же! Жри меня — жалкая в том победа! — Смерть разжалобить трудно, царевна, даже Орфею, а слова непонятны и чудны змею, как саранче паруса, Напрасно твоя коса золотом мреет, розою щеки млеют, и забыла гвоздика свои лепестки на выгибе девьих уст, — гибель, костный хруст, пакостной мякоти чавканье (ненавистный, думаешь, брак?), сопенье, хрип и храп, пенной вонь слюны, зубов щелк, и гибель, гибель, гибель волочет тебе враг! Вислое брюхо сосцато поднялось… — Ослепите, ослепите, боги, меня! Обратно возьмите ужасный разум! Где вы? где вы? где ты, Персей? Спите? Не слышите бедной девы?! Нагая, одна, скована… Разите разом, топором, как овна. Скорей, Зевс, гром!!! Пепели, пепели! Как Семела, пускай пылаю, но не так, подло, беззащитно, одиноко, как скот, дохну!!! — Мягко на грудь вскочила жаба, лягушечьи-нежная гада лапа… Пасти вихрь свистный близкой спицей колет ухо… Молчит, нос отвернув дальше от брюха. — В вечернем небе широкая птица реет, — верно, орел. — Между ног бесстыдно и склизко пополз к спине хвост… — О-о-о!!! Богов нет! Богинь нет! (Камнем эхо — «нет!»). Кто-нибудь, кто-нибудь! Небо, море, хлыньте, прикройте! Горе! Не дайте зверю! Гад, гад, гад! Проснитесь! Слушай, орел, — свидетель единственный, — я верю (гибель — залогом), верю: спустится витязь таинственный, он же меня спасет. Молюсь тебе, неведомый, зову тебя, незнаемый, спаси меня, трисолнечный, моря белого белый конник!!! Аллилуйя, аллилуйя, помилуй мя. — Глаза завела, замерла предсмертно и горько. Жилы — что струны. Вдруг остановился ползучий холод — откраснела за мысом зорька — Смерть? Снова алеет твердь… (Сердце, как молот, кузнечным мехом: тук!) разгорается свет сверху, не с горизонта, сильней, скоро брызнет смехом. Свету навстречу встает другая пена понта… Жизни… отлетавшей жизни вестник? — Герой моленый? Змей, деву оставив, пыхает на небо… Смотрят оба, как из мокрого гроба. Серебряной тучей трубчатый хвост закрывает янтарное небо (золотые павлины!), наверху раскинулись задние ноги, внизу копья длинная искра… быстро, кометой, пущенной с небесной горы, алмазной лавиной… шесть ног, грива, хвост, шлем, отрочий лик, одежды складки с шумом голубино-сладким прядают, прядают!.. Четыре копыта прямо врылись в песок. Всадник встал в стременах, юн и высок. На месте пустом, на небесное глядя тело (веря, не верит, не веря, верит), пророчески руки раскинув крестом, онемела. Ржанье — бою труба! Золотой облак закрывает глаза, иногда разверзаясь молнией, — уши наполнены свистом, хрипом, сопеньем диким, ржаньем, бряцаньем, лязгом. Тро́мбово, тро́мбово тарабанит копытом конь — Тра-ра́ — комкает, комкает узорной узды узел… Тра-ра́! Стрел лет — глаз взгляд. Радугой реет радостный рай. Трубит ангел в рожок тра-рай! И вот, словно вдребезги разбили все цепочки, подвески, звезды, стеклянные, золотые, медные, на рясном кадиле, — последний треск, — треснула бездна, лопнуло

небо, и ящер отвалился, шатаясь, и набок лег спокойно, как мирно почивший пращур. — Не светлый ли облак тебя принес? — Меня прислал Господь Христос. Послал Христос, тебя любя. — Неужели Христос прекрасней тебя? — Всего на свете прекрасней Христос, И Божий цвет — душистее роз. — Там я — твоя Гайя, где ты — мой Гай, В твой сокровенный пойду я рай! — Там ты — моя Гайя, где я — твой Гай, В мой сокровенный вниди рай! — Глаза твои, милый, — солнца мечи, Святой науке меня учи! — Верной вере откройся, ухо, Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — Верной вере открыто ухо Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — Чистые души — Господу дань. Царевна сладчайшая, невестой встань! — Бедная дева верой слаба, Вечно буду тебе раба! Светлое трисолнечного света зерцало, Ты, в котором благодать промерцала, Белый Георгий! Чудищ морских вечный победитель, Пленников бедных освободитель, Белый Георгий! Сладчайший Георгий, Победительнейший Георгий, Краснейший Георгий, Слава тебе! Троице Святой слава, Богородице Непорочной слава, Святому Георгию слава И царевне присновспоминаемой слава!

1917

V. София. Гностические стихотворения (1917–1918)^*

София^*

В золоченой утлой лодке По зеленому пространству, По лазури изумрудной Я ждала желанных странствий. И шафранно-алый парус Я поставила по ветру, У кормы я прикрепила Вешний пух пушистой вербы. На расплавленном просторе — Благостно и светозарно, Но одна я в легкой лодке: Сестры, братья — все попарно. На престоле семистолбном Я, как яхонт, пламенела И хотеньем бесхотенным О Тебе, Христос, хотела! Говорила: «Беззаконно Заковать законом душу, Самовольно ли, невольно ль, А запрет любви нарушу!» Расковались, оборвались Златокованны цепочки… Неужель, Отец, не вспомнишь О своей любимой дочке? Солнце вверх летит, что мячик… Сердцем быстрым холодею… Ниже, ниже… видны горы… Тяжелею, тяжелею… Прорасту теперь травою, Запою водой нагорной, И немеркнущее тело Омрачу землею черной. Вот, дышу, жених, и помню Про селения благие, Я, распятая невеста, А зовут меня — София!

[1917]

Базилид^*

Даже лошади стали мне слонов огромней! Чепраки ассирийские давят Вспененных боков ущелья, Ужасен зубов оскал!.. И ливийских солдат веселье, Что трубой и горлами вождя славят, Тяжело мне, Как груз сплющенных скал. Я знаю, что был Гомер, Елена и павшая Троя. Герои Жрали и дрались, И по радуге боги спускались… Муза, музища Плоской ступней шагала, Говоря во все горло… Милая Музенька Пальчиком стерла Допотопные начала. Солнце, ты не гори: Это ужасно грубо, — Только зари, зари, — Шепчут пересохшие губы, — Осенней зари полоской узенькой! Сегодня странный день. Конечно, я чужд суеверий, Но эта лиловая тень, Эти запертые двери! Куда деваться от зноя? Я бы себя утопил… (Смерть Антиноя!) Но ужасно далеко Нил. Здесь в саду Вырыть прудок! Будет не очень глубок, Но я к нему приду. Загородиться ото всего стеною! Жизнь, как легкий из ноздрей дымок, Голубок, Вдали мелькнувший. Неужели так и скажут: «Умер»? Я никогда не думал, Что улыбку променяю на смех и плач. Мне противны даже дети, Что слишком шумно бросают мяч. Я не боролся, Был слаб, Мои руки — плети, Как неграмотный раб, Слушал набор напыщенных междометий. И вдруг, Мимо воли, мимо желаний, разверзся невиданных зданий Светозарный ряд, Из бледности пламя исторг. Глашатаем стал бородатый бродяга, И знание выше знаний, Чище любви любовь, Сила силы сильнейшая, Восторг, — Как шар, Кругло, круто, Кричаще, кипяще Кудесно меня наполнили. Эон, Эон, Плэрома, Плэрома — Полнота, До домного до дома, До тронного до трона, До звона, громозвона, Ширяй, души душа! Сила! Сила! Сила! Напряженные мышцы плети! Громче кричите, дети, Красный бросая мяч! Узнал я и смех и плач! Что Гомер? Сильней лошадей, солдат, солнца, смерти и Нила, — Семинебесных сфер Кристальная гармония меня оглушила, Тимпан, воркуй! Труба, играй! Вой, бей! Вихрь голубей! Орлов клекот! Стон лебедей! Дух, рей, Вей, вей, Дверей Райских рай! Рай, рай! В руке у меня был полированный камень, Из него струился кровавый пламень, И грубо было нацарапано слово: 'Άβραξας

[1917]

Фаустина^*

Серебристым рыба махнула хвостом, Звезда зажелтела в небе пустом, — О, Фаустина! Все ближе маяк, темен и горд, Все тише вода плещет об борт — Тянется тина… Отбившийся сел на руль мотылек… Как день свиданья от нас далек! Тень Палатина! Ветром запах резеды принесло. В розовых брызгах мое весло. О, Фаустина!

[1917]

Учитель^*

Разве по ристалищам бродят учители? Разве не живут они в безмятежной обители? (Голубой, голубой хитон!) Хотите ли воскресить меня, хотите ли Убить, уста, что покой похитили? (И никто не знает, откуда он). Мало ли прошло дней, много ли С того, как его пальцы мои трогали? (Голубой, голубой хитон!) С каких пор мудрецы причесываются как щеголи? В желтом сияньи передо мной не дорога ли? (И никто не знает, откуда он). Полированные приравняю ногти к ониксу, — Ах, с жемчужною этот ворот пронизью… (Голубой, голубой хитон!) Казалось, весь цирк сверху донизу Навстречу новому вздрогнул Адонису. (И никто не знает, откуда он). Из Вифинии донеслось дыхание, Ангельские прошелестели лобзания, Разве теперь весеннее солнцестояние?

[1917]

Шаги^*

Твои шаги в затворенном саду И голос горлицы загорной: «Я приду!» Прямые гряды гиацинтов сладки! Но новый рой уж ищет новой матки, И режет свежую пастух дуду. В пророческом кружится дух бреду Кадилами священной лихорадки, И шелестят в воздушном вихре схватки Твои шаги. Так верится в томительном аду, Что на пороге прах пустынь найду! Полы порфирные зеркально гладки… Несут все радуги и все разгадки Созревшему, прозрачному плоду Твои шаги.

[1917]

Мученик^*

Сумеречный, подозрительный час… Двусмысленны все слова, Круги плывут по воде! — Не святой ли это рассказ? Отчего же так горит голова, Чуя «быть беде!» Варварское и нежное имя — Я не слыхал такого… Оно пахнет медом и хлебом… В великом Риме Не видали такого святого Под апостольским небом!