Барабаны воркуют дробноЗа плотиной ввечеру…Наклоняться хоть неудобно,Васильков я наберу.Все полнеет, ах, все полнеет,Как опара, мой живот:Слышу смутно: дитя потеет,Шевелится теплый крот.Не сосешь, только сонно дышишьВ узком сумраке тесноты.Барабаны, может быть, слышишь,Но зари не видишь ты.Воля, воля! влажна утроба.Выход все же я найдуИ взгляну из родимого гробаНа вечернюю звезду.Все валы я исходила,Поднялся в полях туман.Только б маменька не забылаЖелтый мой полить тюльпан.
Звезда дрожит на нитке,Подуло из кулис…Забрав свои пожитки,Спускаюсь тихо вниз.Как много паутиныПод сводами ворот!От томной каватиныКривит Тамино рот.Я, видите ли, Гений:Вот — крылья, вот — колчан.Гонец я сновидений,Жилец волшебных стран.Летаю и качаюсь,Качаюсь день и ночь…Теперь сюда спускаюсь,Чтоб юноше помочь.Малеванный тут замокИ ряженая знать,Но нелегко из дамокОбратно пешкой стать.Я крылья не покину,Крылатое дитя,Тамино и ПаминуСоединю, шутя.Пройдем огонь и воду,Глухой и темный путь,Но милую свободуНайдем мы как-нибудь.Не страшны страхи эти:Огонь, вода и медь,А страшно, что в квинтетеМеня заставят петь.Не думай: «Не во сне ли?» —Мой театральный друг.Я сам на самом делеВедь только прачкин внук.
Et fides ApostolicaManebit per aeterna… [95]Я вижу в лаке столикаПробор, как у экстерна.Рассыпал Вебер утреннийНа флейте брызги рондо.И блеск щеки напудреннейЛюбого демимонда.Засвиристит без совестиМалиновка-соседка,И строки вашей повестиЛетят легко и едко.Левкой ли пахнет палевый(Тень ладана из Рима?),Не на заре ль узнали вы,Что небом вы хранимы?В кисейной светлой комнатеПел ангел-англичанин…Вы помните, вы помнитеО веточке в стакане,Сонате кристаллическойИ бледно-желтом кресле?Воздушно-патетическийИ резвый росчерк Бердсли!Напрасно ночь арабочкаСурдинит томно скрипки, —Моя душа, как бабочка,Летит на запах липки.И видит в лаке столикаПробор, как у экстерна,Et fides ApostolicaManebit per aeterna.
95
И Апостольская вера пребудет навеки (лат.). — Ред.
и реваНастали области болот,И над закрытой пастью зеваВзвился невидимый пилот.Стоячих вод прозрачно-дикиБелесоватые поля…Пугливый трепет ЭвридикиТы узнаешь, душа моя?Пристанище! поют тромбоныПодземным зовом темноты.Пологих гор пустые склоны —Неумолимы и просты.Восточный гость угас в закате,Оплаканно плывет звезда.Не надо думать о возвратеТому, кто раз ступил сюда.Смелее, милая подруга!Устала? на пригорке сядь!Ведет причудливо и тугоК блаженным рощам благодать.
Я не мажусь снадобьем колдуний,Я не жду урочных полнолуний, Я сижу на берегу, Тихий домик стерегуПосреди настурций да петуний.В этот день спустился ранним-раноК заводям зеленым океана, — Вдруг соленая гроза Ослепила мне глаза —Выплеснула зев Левиафана.Громы, брызги, облака несутся…Тише! тише! Господи Исусе! Коням — бег, героям — медь. Я — садовник: мне бы петь!Отпусти! Зовущие спасутся.Хвост. Удар. Еще! Не переспорим!О, чудовище! нажрися горем! Выше! Выше! Умер? Нет?.. Что за теплый, тихий свет?Прямо к солнцу выблеван я морем.
Весенней сыростью страстно́й седмицыПропитан Петербургский бурый пар.Псковско́е озеро спросонок снится,Где тупо тлеет торфяной пожар.Колоколов переплывали слиткиВ предпраздничной и гулкой пустоте.Петух у покривившейся калиткиПерекликался, как при Калите.Пестро и ветренно трепался полог,Пока я спал. Мироний мирно плыл.Напоминание! твой путь недолог,Рожденный вновь, на мир глаза открыл.Подводных труб протягновенно пенье.Безлюдная, дремучая страна!Как сладостно знакомое веленье,Но все дрожит душа, удивлена.
Я шел дорожкой Павловского парка,Читая про какую-то ЭлизуВосьмнадцатого века ерунду.И было это будто до войны,В начале июня, жарко и безлюдно.«Элизиум, Элиза, Елисей», —Подумал я, и вдруг мне показалось,Что я иду уж очень что-то долго:Неделю, месяц, может быть, года.Да и природа странно изменилась:Болотистые кочки все, озерца,Тростник и низкорослые деревья, —Такой всегда Австралия мне сниласьИли вселенная до разделеньяВоды от суши. Стаи жирных птицВзлетали невысоко и садилисьОпять на землю. Подошел я близкоК кресту высокому. На нем был распятЧернобородый ассирийский царь.Висел вниз головой он и ругалсяПо матери, а сам весь посинел.Я продолжал читать, как идиот,Про ту же все Элизу, как она,Забыв, что ночь проведена в казармах,Наутро удивилась звуку труб.Халдей, с креста сорвавшись, побежалИ стал точь-в-точь похож на Пугачева.Тут сразу мостовая проломилась,С домов посыпалася штукатурка,И варварские буквы на стенахНакрасились, а в небе разливаласьТруба из глупой книжки. Целый взводНебесных всадников в персидском платьиНизринулся — и яблонь зацвела.На персях же персидского ПерсеяЗмея свой хвост кусала кольцевидно,От Пугачева на болоте пяткаОдна осталась грязная. СолдатыКрылатые так ласково смотрели,Что показалось мне — в саду публичномЯ выбираю крашеных мальчишек.«Ашанта бутра первенец Первантра!» —Провозгласили, — и смутился я,Что этих важных слов не понимаю.На облаке ж увидел я концовкуИ прочитал: конец второго тома.