Стихотворения

Жуковский Василий Андреевич

ЛЮБОВНАЯ КАРУСЕЛЬ, ИЛИ ПЯТИЛЕТНИЕ МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЕ СТРУЧЬЯ СЕРДЕЧНОГО ЛЮБЛЕНИЯ

Тульская баллада

В трактире тульском тишина, И на столе уж свечки, Като на канапе одна, А Азбукин у печки! Авдотья, Павлов Николай Тут с ними — нет лишь Анны. «О, друг души моей, давай Играть с тобой в Татьяны!» — Като сказала так дружку, И милый приступает, И просит скромно табачку, И жгут крутой свивает. Катошка милого комшит, А он комшит Катошку; Сердца их тают — стол накрыт, И подают окрошку. Садятся рядом и едят Весьма, весьма прилежно. За каждой ложкой поглядят В глаза друг другу нежно. Едва возлюбленный чихнет — Катошка тотчас: здравствуй; А он ей головой кивнет И нежно: благодарствуй! Близ них Плезирка-пес кружит И моська ростом с лось! Плезирка! — милый говорит; Катоша кличет: — мось! И милому дает кольцо… Но вдруг стучит карета — И на трактирное крыльцо Идет сестра Анета! Заметьте: Павлов Николай Давно уж провалился, Анета входит невзначай — И милый подавился! «О милый! милый! что с тобой?» — Катоша закричала. «Так, ничего, дружочек мой, Мне в горло кость попала!» Но то лишь выдумка — злодей! Он струсил от Анеты! Кольцо в глаза мелькнуло ей И прочие конжеты! И говорит: «Что за модель? Извольте признаваться!» Като в ответ: «Ложись в постель»,— И стала раздеваться… Надела спальный свой чепец И ватошник свой алый И скомкалася наконец Совсем под одеяло! Оттуда выставя носок, Сказала: «Я пылаю!» Анета ей в ответ: «Дружок, Я вас благословляю! Что счастье вам, то счастье мне!» Като не улежала И бросилась на шею к ней, — Авдотья заплясала. А пламенный штабс-капитан Лежал уже раздетый! Авдотья в дверь, как в барабан, Стучит и кличет: «Где ты?» А он в ответ ей: «Виноват!» «Скорей!» — кричит Анета. А он надел, как на парад, Мундир, два эполета, Кресты и шпагу нацепил —

Забыл лишь панталоны… И важно двери растворил И стал творить поклоны… Какой же кончу я чертой? Безделкой: многи лета! Тебе, Василий! вам, Като, Авдотья и Анета! Веселье стало веселей; Печальное забыто; И дружба сделалась дружней; И сердце все открыто! Кто наш — для счастья тот живи, И в землю провиденью! Ура, надежде и любви И киселя терпенью!

< А.А. ПРОТАСОВОЙ>

Сашка, Сашка! Вот тебе бумажка. Сегодня шестое ноября, И я, тебя бумажкою даря, Говорю тебе: здравствуй; А ты скажи мне: благодарствуй. И желаю тебе всякого благополучия, Как в губернии маркиза Паулучия, Так и во всякой другой губернии и уезде, Как по приезде, так и по отъезде. Избави тебя бог от Грабовского, А люби и почитай господина Жуковского.

ПЛАЧ О ПИНДАРЕ

Быль

Однажды наш поэт Пестов, Неутомимый ткач стихов И Аполлонов жрец упрямый, С какою-то ученой дамой Сидел, о рифмах рассуждал, Свои творенья величал,— Лишь древних сравнивал с собою И вздор свой клюквенной водою, Кобенясь в креслах, запивал. Коснулось до Пиндара слово! Друзья! хотя совсем не ново, Что славный был Пиндар поэт И что он умер в тридцать лет, Но им Пиндара жалко стало! Пиндар великий! Грек! Певец! Пиндар, высоких од творец! Пиндар, каких и не бывало, Который мог бы мало-мало Еще не том, не три, не пять, А десять томов написать,— Зачем так рано он скончался? Зачем еще он не остался Пожить, попеть и побренчать? С печали дама зарыдала, С печали зарыдал поэт — За что, за что судьба сослала Пиндара к Стиксу в тридцать лет! Лакей с метлою тут случился, В слезах их видя, прослезился; И в детской нянька стала выть; Заплакал с нянькою ребенок; Заплакал повар, поваренок; Буфетчик, бросив чашки мыть, Заголосил при самоваре; В конюшне конюх зарыдал,— И словом, целый дом стенал О песнопевце, о Пиндаре. Да, признаюся вам, друзья, Едва и сам не плачу я. Что ж вышло? Все так громко выли, Что все соседство взгомозили! Один сосед к ним второпях Бежит и вопит: «Что случилось? О чем вы все в таких слезах?» Пред ним все горе объяснилось В немногих жалобных словах. «Да что за человек чудесный? Откуда родом ваш Пиндар? Каких он лет был? молод? стар? И что о нем еще известно? Какого чину? где служил? Женат был? вдов? хотел жениться? Чем умер? кто его лечил? Имел ли время причаститься? Иль вдруг свалил его удар? И словом — кто таков Пиндар?» Когда ж узнал он из ответа, Что все несчастья от поэта, Который между греков жил, Который в славны древни годы Певал на скачки греков оды, Язычник, не католик был, Что одами его пленялся, Не понимая их, весь свет, Что более трех тысяч лет, Как он во младости скончался,— Поджав бока свои, сосед Смеяться начал, да смеяться Так, что от смеха надорваться! И смотрим, за соседом вслед Все — кучер, повар, поваренок, Буфетчик, нянька и ребенок, Лакей с метлой, и сам поэт, И дама — взапуски смеяться! И хоть я рад бы удержаться, Но признаюся вам, друзья, Смеюсь за ними вслед и я!

К ВОЕЙКОВУ

О Воейков! Видно, нам Помышлять, об исправленье! Если должно верить снам, Скоро Пиндо-преставленье, Скоро должно наступить! Скоро, предлетящий громам, Аполлон придет судить По стихам, а не по томам! Нам известно с древних лет, Сны, чудовищей явленья Грозно-пламенных комет Предвещали измененья В муравейнике земном! И всегда бывали правы Сны в пророчестве своем. В мире Феба те ж уставы! Тьма страшилищ меж стихов, Тьма чудес… дрожу от страху Зрел обверткой пирогов Я недавно Андромаху. Зрел, как некий Асмодей Мазал, вид приняв лакея, Грозной кистию своей На заклейку окон Грея. Зрел недавно, как Пиндар, В воду огнь свой обративши, Затушил в Москве пожар, Всю дожечь ее грозивший. Зрел, как Сафу бил голик, Как Расин кряхтел под тестом, Зрел окутанный парик И Электрой и Орестом. Зрел в ночи, как в высоте Кто-то, грозный и унылый, Избоченясь, на коте Ехал рысью; в шуйце вилы, А в деснице грозный Ик; По-славянски кот мяукал, А внимающий старик В такт с усмешкой Иком тукал. Сей скакун по небесам Прокатился метеором, Вдруг отверзтый вижу храм, И к нему идут собором Феб и музы… Что ж? О страх! Феб — в ужасных рукавицах, В русской шапке и котах; Кички на его сестрицах! Старика ввели во храм, При печальных Смехов ликах В стихарях амуры там И хариты в черевиках! На престоле золотом Старина сидит богиня; Одесную Вкус с бельмом, Простофиля и разиня. И как будто близ жены, Поручив кота Эроту, Сел старик близ Старины, Силясь скрыть свою перхоту. И в гудок для пришлеца Феб ударил с важным тоном, И пустились голубца Мельпомена с Купидоном. Важно бил каданс старик И подмигивал старушке; И его державный Ик Перед ним лежал в кадушке. Тут к престолу подошли Стихотворцы для присяги; Те под мышками несли Расписные с квасом фляги; Тот тащил кису морщин, Тот прабабушкину мушку, Тот старинных слов кувшин, Тот кавык и юсов кружку, Тот перину из бород, Древле бритых в Петрограде; Тот славянский перевод Басен Дмитрева в окладе. Все, воззрев на Старину, Персты вверх и, ставши рядом: «Брань и смерть Карамзину! — Грянули, сверкая взглядом.— Зубы грешнику порвем, Осрамим хребет строптивый! Зад во утро избием, Нам обиды сотворивый!» Вздрогнул я. Призрак исчез… Что ж все это предвещает? Ах, мой друг, то глас небес! Полно медлить… наступает Аполлонов страшный суд, Дни последние Парнаса! Нас богини мщенья ждут! Полно мучить нам Пегаса! Не покаяться ли нам В прегрешеньях потаенных? Если верить старикам, Муки Фебом осужденных Неописанные, друг! Поспешим же покаяньем, Чтоб и нам за рифмы — крюк Не был в аде воздаяньем. Мук там бездна!.. Вот Хлыстов Меж огромными ушами, Как Тантал среди плодов, С непрочтенными стихами. Хочет их читать ушам, Но лишь губы шевельнутся, Чтобы дать простор стихам, — Уши разом все свернутся! Вот, на плечи стих взгрузив, На гору его волочит Пустопузов, как Сизиф; Бьется, силится, хлопочет, На верху горы вдовец — Здравый смысл — торчит маяком; Вот уж близко! вот конец! Вот дополз — и книзу раком!.. Вот Груздочкин-траголюб Убирает лоб в морщины И хитоном свой тулуп В угожденье Прозерпины Величает невпопад; Но хвастливость не у места: Всех смешит его наряд, Даже фурий и Ореста! Полон треску и огня И на смысл весьма убогий, Вот на чахлого коня Лезет Фирс коротконогий. Лишь уселся, конь распух. Ножки вверх — нет сил держаться Конь галопом; рыцарь — бух! Снова лезет, чтоб сорваться!.. Ах! покаемся, мой друг! Исповедь — пол-исправленья! Мы достойны этих мук! Я за ведьм, за привиденья, За чертей, за мертвецов; Ты ж за то, что в переводе Очутился из Садов Под капустой в огороде!..

«Пред судилище Миноса…»

Пред судилище Миноса Собралися для допроса Подле Стиксовых брегов Души бледные скотов. Ворон, моська, кот, телушка, Попугай, баран, индюшка, Соловей, петух с свиньей Стали пред Миносом — в строй. «Говорите, как вы жили? Много ль в свете вы грешили? — Так сказал им судия.— Начинай хоть ты, свинья». «Я нисколько не грешила; Не жалея морды, рыла Я на свете сем навоз; В этом нет греха, Минос!» «Я, баран, жил тихомолком, На беду, столкнулся с волком: Волк меня и задавил,— Тем лишь я и согрешил». «Я смиренная корова; Нраву я была простова; Грех мой, право, не велик: Ободрал меня мясник». «Хоть слыву я попугаем, Но на свете был считаем С человеком наравне; Этот грех прости ты мне!» «Я котом служил на свете И имел одно в предмете: Бил мышей и сыр таскал; Этот грех, по чести, мал». «Я, пичужка, вечно пела; По-еллински филомела, А по-русски соловей; Не грешна ни в чем! Ей-ей!» «Я курносая собака, Моська, родом забияка, И зовут меня Барбос; Пощади меня, Минос!» «Я петух, будильник ночи, С крику выбился из мочи И принес на Стикс-реку Я свое кукареку». «Я индюшка-хлопотунья, Пустомеля и крикунья; У меня махровый нос; Не покинь меня, Минос!» «Ворон я, вещун и плакса; Был я черен так, как вакса, Каркал часто на беду; Рад я каркать и в аду». Царь Минос сердитым взглядом На скотов, стоящих рядом, Разъяренный засверкал… И — ни слова не сказал.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

В ИГРЕ, НАЗЫВАЕМОЙ СЕКРЕТАРЬ

* * *

Какая разница между разноты и разности? Светлана — ангел красоты, Тут я не вижу разноты; Светлана — безобразность, Тут все: и разница, и разнота, и разность.

* * *

Что такое буква я? Губительного я Нет хуже в мире слова; Мне жизнь мила моя — Коль может жизнью быть другова.

ЗВЕЗДА И КОРАБЛЬ

Звезда небес плывет пучиною небесной, Пучиной бурных волн земной корабль плывет! Кто по небу ведет звезду — нам неизвестно; Но по морю корабль звезда небес ведет!

БЫК И РОЗА

Задача трудная для бедного поэта! У розы иглы есть, рога есть у быка — Вот сходство. Разница ж: легко любви рука Совьет из роз букет для милого предмета; А из быков никак нельзя связать букета!

ПРОТОКОЛ ДВАДЦАТОГО АРЗАМАССКОГО ЗАСЕДАНИЯ

Месяц Травный, нахмурясь, престол свой

отдал Изоку; Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен; Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень, известно, Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались. С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана (Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок). Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался Тихо на береге Карповки (славной реки, где не водятся карпы, Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом Новосозданного храма, на коем начертано имя Вещего Штейна, породой германца, душой арзамасца. Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки, Сел Арзамас — и явилось в тот миг небывалое чудо: Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось, Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье. Члены смутились. Рейн дернул за кофту Старушку, С страшной перхотой Старушка бросилась в руки Варвику, Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея. Начал бодать Асмодей Громобоя, а этот облапил, Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом, Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу, В креслах сидела. «Уймись, Арзамас! — возгласила Кассандра. — Или гармония пуза Эоловой Арфы тебя изумила? Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались? Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром; Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю, внимайте!» Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе; Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам: «Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы Много добра. Не одни в нем кишки и желудок. Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце! Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая. Бродит, я чувствую, в темном Дедале поблизости пуза Честный отшельник — душа; она в своем заточенье Все отразила прельщенья бесов и душиста добротой (Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк). Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет: Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев, Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных; Время проснуться! Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж, Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время, Время летит. Нас доселе сбирала беспечная шутка; Несколько ясных минут украла она у бесплодной Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет. Смех без веселости — только кривлянье! Старые шутки — Старые девки! Время прошло, когда по следам их Рой обожателей мчался! теперь позабыты; в морщинах, Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши. Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой Слава — твой обожатель; скорее браком законным С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще хуже. Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею, Светом отверженных, жалких, тебе самому в посрамлепье. О арзамасцы! все мы судьбу испытали; у всех нас В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но каждый, Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет; В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне, Свет одинокий окрестныя мглы не осветит. Напрасно Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет. Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне Так же тускло и тщетно братский пылает светильник? Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной Хладу убийственной жизни), достоинства первое благо (Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья! Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая, Сердце, жадное жизни, томяся бесплодным стремленьем. Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды. Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет, К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая, Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно В миг единый все, что было душою полжизни, Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель, Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья? Над грудой развалин Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец, Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье: Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет. Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый, Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень; К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне. Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась. Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой, Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен; Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею, Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры! Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством? Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен. Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Бодрость; Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной; Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет! С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель, Но свободный судья современных, потомства наставник; С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев, Но священное чувство достоинства, внятный не многим Голос души и с голосом избранных, лучших согласный. С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы; С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы! Там, где во имя Отечества по две руки во едину Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки! Все минувшее, все, что б честь ему некогда жило, С славного царского трона и с тихой обители сельской, С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает, С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести, Всё к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили! Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! — Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!» Так говорила Кассандра, холя десницею пузо. Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены, Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой. Тут осанистый Рейн разгладил чело, от власов обнаженно, Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим. Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский. Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели В светлом хаосе призраки веков; как гиганты, смотрели Лики славных из сей оживленныя тучи; над нею С яркой звездой на главе гением тихим неслося В свежем гражданском венке божество — Просвещенье, дав руку Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы, Пламень почуя в душе, к вратам побежали… Всё скрылось. Рейн сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил; Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно». Члены, зная, что Рейн — искусный строитель, утихли, Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь, Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы. Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный; Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал. Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь на дышле, Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов. Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова, Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени Членам показывать. В первом явленье предстала С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре, Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая. Вслед за Политикой вышла Словесность; платье богини Радужным светом сияло, и следом за ней ее дети: С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева Шла впереди; вкруг нее, как крылатые звезды, летали Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой, Сев в углу на словарь, Академия делала рожи). Свита ее была многочисленна; в ней отличался Важный маляр Демид-арзамасец. Он кистью, как древле Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма, творились Лица, из видов заемных в свои обращенные виды. Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской ризы. Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку; за нею Князь Тюфякин нес на закорках Театр, и нещадно Кошками секли его пиериды, твердя: не дурачься. Смесь последняя вышла. Пред нею музы тащили Чашу большую с ботвиньей; там все переболтано было: Пушкина мысли, вести о курах с лицом человечьим, Письма о бедных к богатым, старое заново с новым. Быстро тени мелькали пред взорами членов одна за другою. Вдруг все исчезло. Члены захлопали. Вилы пред ними Важно склонил Асмодей и, стряхнув с них Шишкова, В угол толкнул сего мериноса; он комом свернулся, К стенке прижался и молча глазами вертел. Совещанье Начали члены. Приятно было послушать, как вместе Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло Быстрым своим язычком работала Кассандра, и Рейн Громко шумел; Асмодей воевал на Светлану; Светлана Бегала взад и вперед с протоколом; впившись в Старушку, Криком кричал Громобой, упрямясь родить анекдотец. Арфа курныкала песни. Пустынник возился с Варвиком. Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.

<РЕЧЬ В ЗАСЕДАНИИ «АРЗАМАСА»>

Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать, Верно, надеялись. Нет протокола! О чем протоколить? Все позабыл я, что было в прошедшем у нас заседанье! Все! да и нечего помнить! С тех пор, как за ум мы взялися, Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться — Смех заступила зевота, чума окаянной Беседы! Даром что эта Беседа давно околела — зараза Все еще в книжках Беседы осталась — и нет карантинов! Кто-нибудь, верно, из нас, не натершись «Опасным соседом», Голой рукой прикоснулся к «Чтенью» в Беседе иль вытер, Должной не взяв осторожности, свой анфедрон рассужденьем Деда седого о слоге седом — я не знаю! а знаю Только, что мы ошалели! что лень, как короста, Нас облепила! дело не любим! безделью ж отдались! Мы написали законы; Зегельхен их переплел и слупил с нас Восемь рублей и сорок копеек — и всё тут! Законы Спят в своем переплете, как мощи в окованной раке! Мы от них ожидаем чудес — но чудес не дождемся. Между тем, Рейн усастый, нас взбаламутив, дал тягу В Киев и там в Днепре утопил любовь к Арзамасу! Рейн давно замолчал, да и мы не очень воркуем! Я, Светлана, в графах таблиц, как будто в тенетах, Скорчась сижу; Асмодей, распростившись с халатом свободы, Лезет в польское платье, поет мазурку и учит Польскую азбуку; Резвый Кот всех умнее; мурлычет Нежно люблю и просится в церковь к налою; Кассандра, Сочным бивстексом пленяся, коляску ставит на сани, Скачет от русских метелей к британским туманам и гонит Челн Очарованный к квакерам за море; Чу в Цареграде Стал не Чу, а чума, и молчит; Ахилл, по привычке, Рыщет и места нигде не согреет; Сверчок, закопавшись В щелку проказы, оттуда кричит к нам в стихах: я ленюся. Арфа, всегда неизменная Арфа, молча жиреет! Только один Вот-я-вас усердствует славе; к бессмертью Скачет он на рысях; припряг в свою таратайку Брата Кабула к Пегасу, и сей осел вот-я-васов Скачет, свернувшись кольцом, как будто в «Опасном соседе»! Вслед за Кабулом, друзья! Перестанем лениться! быть худу! Быть бычку на веревочке! быть Арзамасу Беседой! Вы же, почетный наш баснописец, вы, нам доселе Бывший прямым образцом и учителем русского слога, Вы, впервой заседающий с нами под знаменем Гуся, О, помолитесь за нас, погруженных бесстыдно в пакость Беседы! Да спадет с нас беседная пакость, как с гуся вода! Да воскреснем.

«Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка…»

Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка. Судьба? — Капризная и вздорная старушка. Надежда? — Легкая вертушка. А жизнь? — Их жалкая игрушка.

<А. О. РОССЕТ-СМИРНОВОЙ>

Милостивая государыня Александра Иосифовна!