Странник века

Неуман Андрес Андрес

С помощью Альваро, пары словарей и учебника испанской грамматики они перевели стихи Кеведо, Хуаны Инес, Гарсиласо и Хуана де ла Крус. Сначала они обсуждали текст, сравнивали свои ощущения, а затем набрасывали первый черновик перевода. Познания Альваро в немецком были почти безупречны, но в стихотворных размерах он ровным счетом ничего не понимал. Если Ханс или Софи сомневались в какой-нибудь строфе, они просили перевести ее более литературным языком, а затем старались подогнать под рифму и размер. Альваро забавляло, как ловко они жонглируют слогами и ударениями, словно во рту у них метроном. Они казались похожими друг на друга, счастливыми и немного нелепыми. Когда их раздумья слишком затягивались, Альваро спрашивал себя, отчего им так важно, как именно что-то сказать, если они точно знают, что именно хотят сказать. Странное занятие, думал он, и странный способ любить. Но им он ничего не говорил (ни о стихах, ни о любви), а просто ждал, пока они что-нибудь решат.

В какой-то момент они позволили себе перерыв. Ханс попросил у госпожи Цайт кувшин лимонада. Софи заговорила о тех различиях, которые заметила между своим родным языком и языком Альваро. В противоположность ее ожиданиям, говорила она, немецкий и английский стихотворный метр напоминают танец, а испанский — военный марш. В немецкой поэзии танцовщик отсчитывает шаги до тех пор, пока не примет решение развернуться и перейти к следующему стиху, независимо от того, сколько шагов было пройдено. Она более разговорная, не так ли? и идет от дыхания. А испанские

стихи красивы, но в них есть какая-то скованность, натужность, словно они возникли не из разговорной речи, и, помимо ударений, нужно еще считать количество слогов, а это уже задача пифагорическая. Могу себе представить, какой технической подготовки она требует, возможно, поэтому стихи на испанском порой звучат так же высокопарно, как на французском. Судя по всему, на твоем языке очень трудно добиться разговорности и одновременно соблюсти метрику! Возможно, пожал плечами Альваро, я не очень разбираюсь в стихах. Но хочу сказать, что кастильский синтаксис мне кажется гораздо более гибким, более плавным, что ли, чем немецкий. И в немецком, и в английском чувствуешь себя каким-то барабаном: бом-бом! бом-бом! первый-второй! субъект-глагол! никогда не удается сильно отклониться от намеченной фразой дороги, наверно, поэтому вы, немцы, так категоричны в суждениях: ваш язык допускает импровизацию не более чем в половине предложения, и вам приходится заранее формулировать свои мысли, чтобы не нарушать порядок. Испанский же, сами видите: испанский синтаксис такой же, как испанская политика! Влачится, куда кривая вывезет. Ульрика говорила, что на испанском я выражаю свои мысли более изобретательно, но менее вразумительно. Не знаю, может быть, и так.

Зато куда сложнее, заметил Ханс, перевести зарифмованное стихотворение с испанского на немецкий, чем наоборот, ты не находишь? В испанском ассонансные рифмы легко подбираются и звучат. А в немецком из-за многообразия гласных и этих, ох! непреодолимых согласных ассонансы редки и малосильны. Что меня утомляет в моем языке, заметил Альваро, так это несуразная длина наречий, larguisimamente largos, cono! [120] , и неуклюжесть стыковки существительных. В английском и немецком два или три объекта могут стать одним, новым объектом, но мы, испанцы, такие же эссенциалисты в словах, как и в религии, у нас каждый объект — это отдельный объект, а если хочешь обозначить другой, то изволь употребить другое слово. Но как ты прежде заметил, ответил Ханс, кастильский синтаксис, кстати, правильно говорить «кастильский» или «испанский»? (уф! вздохнул Альваро, это такая мутная тема! как хочешь, мне все равно), ладно, в твоем языке синтаксис позволяет играть со словами, как при решении головоломки, это в поэзии чувствуется сразу. А в немецком предложения сконструированы, словно корабль, в котором все детали увесисты и крупногабаритны. Какие же вы умники! заметила Софи, вы: Альваро, восхваляющий немецкий, и Ханс, очарованный испанским! Но в этом нет ничего удивительного, вандернбурженка! ответил Ханс, кому из нас не хочется быть хоть немного иностранцем?

120

Длиннюще длинных, черт бы их забрал! (исп.)

Когда кувшин с лимонадом опустел, они снова приступили к работе. Напоследок им осталось любимое стихотворение Альваро. Проверив значение слова antanos и глагола huirse [121] , Софи попросила Альваро прочитать сонет Кеведо вслух:

Representase la brevedad de lo que se vive y cuan nada parece lo que se viviо

?!Ah de la vida!?… ?Nadie me responde? !Aqui de los antanos que he vivido! La Fortuna mis tiempos ha mordido; las Horas mi locura las esconde. !Que sin poder saber como ni adonde la salud y la edad se hayan huido! Falta la vida, asiste lo vivido, y no hay calamidad que no me ronde Ayer se fue; manana no ha llegado; Hoy se esta yendo sin parar un punto: soy un fue, y un sera, y un es cansado. En el Hoy y Manana y Ayer, junto panales y mortaja, y he quedado presentes sucesiones de difunto [122]

121

В былые времена… спасаться, убегать (исп.).

122

О краткости жизни и о том, насколько ничтожным кажется то, что прожито

Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат! Оглядываю лет моих пожитки, истаяли времен счастливых слитки, сгорели дни мои — остался чад. Зачем сосуд часов моих почат? Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки, избыта жизнь, прожитое — в избытке, в душе моей все бедствия кричат! Вчера — ушло, а Завтра — не настало, Сегодня — мчать в былое не устало. Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел… Вчера, Сегодня, Завтра — в них едины пеленки и посмертные холстины. Наследовать успенье — мой удел. (Перевод П. Грушко.)

Не знаю, что произвело на меня более сильное впечатление, сказала Софи, глотая комок в горле, быстротечность времени в стихотворении или отчаяние поэта по поводу того, как мало времени осталось лично у него. Постойте, воскликнул Ханс, я не уверен, что до конца понял стихотворение, но оно явно делится на два! (верно, ухмыльнулся Альваро, на четверостишия и на трехстишия!), весьма остроумно! Если посмотреть на заглавие, то предполагается, что речь идет о быстротечности времени, о том, как стремительно мы стареем, верно? И об этом же говорится в четверостишиях. Но странно, что трехстишия говорят почти об обратном, словно здесь звучит другой голос: некто, уставший от жизни старик, которому конец кажется уже слишком запоздавшим /, отчего бы это? Я никогда не замечал, удивился Альваро, хотя само стихотворение знаю наизусть. В том-то и дело! воскликнул Ханс, ты не замечал, потому что помнишь его наизусть. А мне вот какая мысль пришла в голову, задумчиво сказала Софи, возможно, секрет кроется в этом «soy un fue», то есть почему не «soy un fui» [123] ? Возможно, этот напуганный годами старик предался воспоминаниям в четверостишиях, увидел всю свою жизнь целиком, и ему настолько удалось от нее отстраниться,

что он начинает воспринимать ее как чужую, освобождается от себя самого и говорит уже другим голосом, который и звучит в трехстишиях. Bravo! воскликнул Ханс. Вы с ума сошли, вздохнул Альваро, украдкой перечитывая сонет. Сейчас, когда ты это сказала, кивнул Ханс, мне показался важным еще один нюанс: превратившись в кого-то другого, созерцающего собственную жизнь, старик проходит свой путь до самой смерти и, столкнувшись с ней или, по крайней мере, увидев ее впереди, замыкает круг и смотрит в спину тому ребенку, которым был когда-то, в свой исток. Поэтому в последнем трехстишии сливаются вчера, сегодня, завтра. В таком случае, дополнила Софи, я предлагаю оптимистический финал: достигший своей исходной точки, замкнувшийся круг можно воспринимать как своего рода бесконечность. Отсюда и «presentes sucesiones de difunto». Ведь «presentes»! он до сих пор жив!

123

То есть почему лирический герой говорит о себе не в первом, а в третьем лице.

О Кеведо, Кеведо! воскликнул Альваро, воскресни! возрази им что-нибудь!

Ханс и Софи переглянулись, уже не думая о Кеведо: они видели только то, что последует за настоящим.

Под нажимом родителей Руди наконец уехал из Вандернбурга, чтобы вместе с ними провести часть летнего сезона в Бадене, где они каждый год арендовали часть водолечебницы, а затем перебраться в загородное поместье в окрестностях Магдебурга, там у Вильдерхаусов имелись угодья, которые тоже требовали присмотра. Руди торжественно простился с Софи, но предварительно еще раз попробовал уговорить ее поехать с ними. Она снова вежливо отказалась, сославшись на необходимость сопровождать отца и на присущую ее родителю строгость в соблюдении приличий. Но ты ведь знаешь, любовь моя, сказал Руди, прежде чем одарить ее последним пропахшим табаком поцелуем, что, если бы ты со мной поехала, я ни в коем случае не злоупотребил бы твоим доверием. Знаю, знаю, похлопала ресницами Софи, отвечая на его поцелуй с большим, чем обычно, рвением, поэтому и люблю тебя так сильно, дорогой, но будем терпеливы: тем полнее мы насладимся потом наградой.

И так, с грузом обещаний и смутной тревогой в душе, Руди отправился в свой последний холостяцкий вояж. В день отъезда он через лакея передал Софи пылкое любовное послание, в котором обещал писать ей ежедневно и вернуться не позднее чем к началу охотничьего сезона. Она немедленно ответила ему письмом покороче, адресовав его сразу в Баден, чтобы Руди прочел ответ, едва прибудет на курорт. Но прежде успела настрочить на лиловом листке другое письмецо.

Любовь моя, неугомонная моя любовь, чем больше подгоняет время, тем больше я увязаю в делах — так глубина оставленного следа зависит от скорости бугещих ног. Мне тревожно, я ужасаюсь своим поступкам, но их последствия мне безразличны. Бывает ли такое одновременно? Да, я словно раздваиваюсь. Та моя половина, что недавно простилась с Руди, испытывает облегчение, жалость к нему и раскаяние, пусть и невольное. Той Софи приходится проявлять чудеса эквилибристики, чтобы сохранять покой в доме, в котором все трещит по швам, чтобы не дать отцу засомневаться в том, в чем сомневаться было бы весьма уместно. Зато другая Софии, та, что пишет тебе эти строки, похожа на неукротимый поток, имеющий только две температуры. Когда нужно лгать и прикидываться, эта Софи так хладнокровна, что вызывает во мне страх и определенное восхищение, ибо я и не думала, что дойду до такого. Но когда я вижу тебя или надеюсь, что увижу, этот поток выходит из берегов и начинает бурлить с незнакомой мне прежде страстью. И тогда все теряет значение: мои обязательства, моя завтрашняя боль, лишь бы сейчас не терпеть еще больших страданий из-за разлуки! В такие минуты будущее кажется бесполезным, декоративным горным хребтом. Я лежу в долине, в тени, и говорю с тобой нагая. E non abbiamo piu [124] .

По крайней мере, до сентября, пока весь белый свет отдыхает, нам будет легче встречаться. Нужно только придерживаться приличий, когда мы будем за пределами одним нам принадлежащего мира твоей комнаты. Эти дни я хочу про-жить в свое удовольствие, что предполагает, конечно, и некоторый риск. Светские визиты и приятели отца тяготят меня все сильнее. Я устала взвешивать каждое свое слово, каждое свое мнение. Мне надоело по необходимости наряжаться и приводить себя в порядок. Я в отчаянии от того, что закрылась библиотека. Мне смертельно наскучили мои подруги. Если мы говорим не о нарядах, то о богатых холостяках. Если не о богатых холостяках, то о нарядах. Хуже было бы только завести с ними беседу о Данте! Говорила ли я тебе, как сильно тебя люблю? Это так, на всякий случай.

Завтра я тебя увижу. Как долго еще ждать! Я нашла дома стихи Кальдерона, которые могут оказаться для нас подходящими. Кстати, когда ты все-таки покажешь мне знаменитую пещеру твоего шарманщика?

Самый многоязычный и напевный поцелуй тебе посылает твоя

С.

124

Начало цитаты из Книги пророка Даниила (3, 38): «…и нет у нас в настоящее время ни князя, ни пророка, ни вождя, ни всесожжения, ни жертвы, ни приношения, ни фимиама, ни места, чтобы нам принести жертву Тебе и обрести милость Твою».

…и, как ты пишешь, тенденция увязать в обстоятельствах. Мне знакомо это чувство: как будто проваливаешься в собственный след. Но существует и обратное направление. Человек тонет в обстоятельствах, но затем обстоятельства тонут в человеке. Сейчас, Софи, я это точно знаю, каким бы ни был наш путь, обстоятельства утонут в нас, и выбирать уже не приходится. Я тоже не знаю ххххх, сколь долго все это продлится, но сейчас мне все равно. Сегодня все так как есть, и в этом мы согласны, хотя с тобой «сегодня» — это значит «каждый день».

А теперь, когда ты уже все знаешь, позволь мне, девочка, сказать тебе «до завтра»?

Со всей своей любовью,

X.

Рассветы врывались в окна напористо, сумерки — кротко. Лениво потягивались источающие жар солнечные лучи. Мало-помалу, при общем и полном равнодушии горожан к этому факту, Вандернбург очистился от городских властей. Председатель муниципального совета Ратцтринкер уехал с семьей в поместье, которое незадолго до этого предоставил в его распоряжение господин Гелдинг. В пятницу все члены городского совета ушли из здания магистрата еще до обеда. По некоему совпадению, которое хроникеры газеты «Знаменательное» назвали бы «очернительством», в тот же день из дому сбежали шесть несовершеннолетних девушек.

Кому точно было не до отдыха, так это лейтенантам Глюку и Глюку. Они обсуждали различные версии, снова и снова обходили те переулки, где обычно орудовал ряженый, а затем встречались в кабинете, чтобы просмотреть свои записи. Сын настаивал на том, что подозреваемых теперь максимум трое. Отец, человек более осторожный, возражал, что их четверо. Так давай их допросим! не скрывал нетерпения лейтенант Глюк, и покончим с этим наконец! Еще рано, сынок, одергивал его родитель, не будем спешить. Если мы допросим подозреваемых, то виновный, скорее всего, сбежит на следующий же день. Нужно подождать еще немного, нам нельзя ошибиться. Пусть он предпримет еще какой-нибудь шаг. Когда у нас появится уверенность, мы не станем никого допрашивать, а пойдем и арестуем его с ордером начальника полиции в руках. Отец! вы теряете остроту рефлексов! сокрушался лейтенант Глюк. Младший лейтенант! отвечал ему лейтенант Глюк, приказываю вам угомониться.