Странник
Шрифт:
— Упаси вас бог решать проблемы, с ними надо жить, — повторял он часто.
Вообще он предпочитал видеть приятные стороны — способность, редкая в нашей жизни. Природа наградила его завидной внешностью, о чем он, разумеется, догадывался, это был обольститель, существо опасное. Правда, он не упускал случая подчеркнуть, что избегает обременять друзей и подруг трудно выполнимыми обязательствами. Это значило, что и себя он нагружать ими не намерен. Такая нескованность на первых порах выглядела весьма соблазнительной. В ней было нечто юное, студенческое, когда у каждого все впереди. Ясно, что многие клевали на эту приманку, а потом скорбно томились, уж очень большой это был
— Ну, держитесь, — сказал мне Ганин в ту памятную новогоднюю ночь. И сопроводил свои слова знакомой мрачноватой усмешкой. Он знал, что говорил. Я пала довольно скоро, вызвав многозначительные шутки отца. Но они не слишком меня задевали. Уж очень радостным было поначалу общение. Не самое подходящее слово, но в этом случае удивительно точное. Общаться с Бурским было даже приятнее, чем обнимать его. Умел он творить вокруг себя искристую, праздничную среду, пожалуй, несколько театральную. Жаль, что жизнь не состоит из одних карнавалов.
Но когда я стала к нему привязываться, я сразу заметила, что это не слишком веселит моего победителя. «Быть привязанным — значит быть на привязи», — обронил он однажды. Моя гордыня пришла мне на помощь, и я стала усердно ему подыгрывать — увеличивала паузы между встречами и следила, чтобы им всегда сопутствовал вполне определенный фон, беспечный, подчеркнуто легкомысленный, благородно небрежный.
Итак, боясь прорасти друг в друге, мы сознательно предпочли игру, а всякой игре приходит конец. Спустя положенный срок наваждение минуло, и мы остались добрыми приятелями. Обычно в этих расхожих словах, когда речь идет о бывших любовниках, таится нечто искусственное, даже фальшивое, но Бурский на то и был Бурским, что с ним такой поворот отношений был и возможен и органичен. Он продолжал к нам захаживать, даже чаще, чем раньше. Допускаю, что центром притяжения оставался Георгий Антонович, но, боясь показаться нескромной, скажу, что со мной ему было занятно, и он не хотел бы меня лишиться.
Вообще же он обладал отменным качеством — не предъявлял прав на женщину, которая когда-то ему принадлежала, и тем более не давал понять, что был с нею близок. Что ни говори, в Бурском была куча достоинств. И если отвлечься в конце концов от его убежденного холостячества, то во всех своих человеческих связях он был, как принято говорить, безукоризненно аккуратен, а товарищем был и вовсе надежным. Так или иначе, без всякой надсады, даже с некоторой веселостью я вспоминала о наших летучих праздниках. В сущности, древние киренаики правы: счастье зависит не от событий, а от верного к ним отношения. Нет, не возьмусь говорить о счастье, но что касается равновесия — это бесспорно и безусловно.
В период этого моего кружения Ганин появлялся не так уж часто. Я знала, что он много работает, а кроме того, его собственный, изрядно спутавшийся клубок, по слухам, стал сильно ему досаждать. Уже много лет ему приходилось состоять при одной властной особе, которая сильно на нем отплясывала, впрочем, не щадя и себя. Он никогда меня не расспрашивал о своем удачливом друге, избегал говорить и о себе. Но, по забавному совпадению, обе связи — и долгая и короткая, столь непохожие одна на другую, — завершились почти одновременно. Помню, однажды в этот период мы с ним отправились на концерт отца, помню наше общее состояние — пожалуй, близкое к эйфории. Рахманиновскую прелюдию, завершавшую вечер, мы слушали просто самозабвенно, а к финалу и вовсе парили над залом.
Первая кульминация была исполнена с такой отдачей, что казалось немыслимым, чтоб у отца остались силы для нового взлета, и наступивший длительный спад был словно
Но я отвлеклась. А между тем время заверчивало свои ритмы, часовой входил в суточный, они вместе — в циркадный, менялись сезоны, увядали годы. Мы старели, но, не желая в этом сознаться, внушали себе, что мы взрослеем. Мы прощались с молодостью, но предпочитали уверять себя, что не стоим на месте. У каждого из нас, в конце концов, были на то свои основания. Все что-то делали, производили, выпускали на общее обозрение. У меня появлялись статьи, даже книжицы, и однажды я и впрямь обнаружила, что, оказывается, создаю репутации, тем самым укрепляя свою. Мы вступили в ту самую пору жизни, когда вдруг она кажется устоявшейся и, что самое важное, объясненной. Все казалось и понятным и маркированным. Все имело свой смысл или бессмысленность, свое время и место, исток и итог. Возможность каких-либо извержений или значительных перемен представлялась вполне иллюзорной, и только достаточно чутким душам вдруг открывалось, что такое представление и является самой большой иллюзией. Но это грозное озарение было коротким и преходящим.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я очень задержала ваше внимание своей особой, но не только потому, что говорить о себе доставляет людям острое удовольствие. Наш дом, наша семья и есть та сцена, на которой большей частью будет развертываться действие. Поэтому мне нужно было обрисовать обстановку, в которую должен был вписаться Денис и те люди, которых он с собою привел. Впрочем, не стоит и писать, поминутно хватая себя за руку, — страх перед собственной искренностью не лучше страха перед собственной мыслью, и та и другая могут завести далеко, но и тот и другой страх унизительны. Однако душевная открытость дается едва ли не трудней, чем поиск истины. Во втором случае мы порою отваживаемся на беспощадность, но в первом — бессознательно прихорашиваемся.
Даже если мы уверены, что наш дневник не прочтет ни один человек на свете, мы не рвемся предстать в неприкрашенном виде. Тем естественней заподозрить в этом меня, у которой будет пусть единственный читатель, зато такой, что стоит многих. И все же, с риском себя уронить, я представлю отношения с Денисом такими, какими они были. Дело не в моей особой правдивости, дело в потребности разобраться, была ли я в чем-либо виновата. Ибо сознание неясной вины посещает меня все чаще. И я надеюсь когда-нибудь услышать, что вы об этом думаете.
Вскоре после спектакля Борис Ганин привел к нам Мостова. В своей обычной манере — усмешливый тон не соответствовал мрачному взгляду — он сказал:
— Ну вот, гранильщица, этот самородок средних лет. Придайте сему алмазу блеск и обтешите его углы.
Как это ни забавно, эта фраза придала нашему общению определенный характер. И на длительный срок. Похоже было, что возникла негласная договоренность, шутливая только наполовину. Я направляю, а он следует моим руководящим советам. Неуклюжий провинциал и изощренная столичная штучка. Такие отношения чреваты опасностью — Пигмалион в юбке рисковал ничуть не меньше своей Галатеи, на этот раз явившейся в образе весьма плечистого молодца. Впрочем, сперва мы об этом не думали.