Странник
Шрифт:
Возможно, сработал закон контраста. Мои товарки были так современны, что некоторая старомодность моей внешности, то пресловутое «начало века», над которым отец любовно подтрунивал, производило сильное действие. Я выслушала немало слов о загадочности, о тайне, о неоткрытом материке. Причем кандидатов в первопроходцы было, пожалуй, больше, чем нужно.
Однако первые увлечения не очень-то меня просветили на собственный счет. Короткие вспышки ничего не оставили помимо кисло-сладкой оскомины. Ближе всех к истине был отец, который, как я уже заметила, крепко тревожился за меня.
— В тебе, Аленька, есть эта force vitale — и сила жизни, и вкус к жизни, за эти дары придется платить. Но хорошего тоже будет немало.
Помолчав, он добавил:
— Ты — в меня.
Я пожала плечами. Мне он казался более дичью, чем охотником. Да и могло ли быть иначе, когда толпилось
— Сегодня не жди меня, я задержусь.
Это значило, что он уступил каким-то очередным домогательствам. Свою же собственную загадку мне удалось разгадать не скоро. Я догадывалась о своих женских возможностях, но им суждено было раскрыться спустя много лет, совсем недавно, когда пришла последняя страсть, которой и впрямь суждено стать последней. Не знаю, кто был ошарашен больше — я или он. Наверное, я. Однако до этих важных открытий мне еще предстояло дожить. Тем более странно, что очень скоро, вполне неожиданно для себя, я вышла замуж. Смех, да и только! Мой муж не готовился ни в рецензенты, ни в актеры, он был постарше меня и к тому же совсем другой профессии. Весьма гуманной. Он был врачом.
Ума не приложу, как все это вышло. Думаю, что и в этом случае торжествовал принцип отталкивания. К четвертому курсу наши мальчики несколько меня раздражали. Печальная реплика отца о том, что частое общение почти неизбежно утомляет или разочаровывает, вновь оказалась справедливой. Вокруг меня было слишком много мелькания, толкотни, пустопорожних речей, слишком много пестрого и декоративного. В душе моей медленно вызревала настороженность к сцене и к кулисам. Мой новый знакомый, как мне теперь ясно, явился вовремя для себя. В нем был напор и некоторый магнетизм. На какой-то срок он сумел мне внушить, что именно он будет тем благодетелем, которого род людской заждался. Именно он его спасет от самых смертоносных недугов, ибо понял, что их источник всегда один, и в этом пороховом погребе гнездятся в эмбриональном состоянии все наши будущие хвори. Он был нейрохирургом и, по словам знатоков, совсем не бездарным. К сожалению, его способностям помешало то, что всегда им мешает, а именно госпожа Амбиция. Доктор был уверен, что два-три усилия — и панацея будет в его руках.
Но тогда и меня он заразил своей верой. Подустав от ораторов, я потянулась к деятелю. Сама не пойму, как это вышло, но я оказалась в его квартирке. Ни смышленость, ни язычок, ни школа отца не помогли мне. По натуре я простодушна и проявления этого свойства обнаруживаю в себе до сих пор.
Но не в добрый час дала я клятву моему Гиппократу. Не судите строго. Все мы отступники и клятвопреступники, разумеется, в той или иной мере. Как легко мы даем обещания, как легко присягаем на верность вчера еще неведомым людям! В этих поступках скрыто великое пренебрежение к будущему, которое, как нам кажется, никогда не наступит. Мы еще подводим мелкую философию под нашу страусову политику: надо жить настоящим, ловите день, не заглядывайте вперед, там ничего, кроме ямы! Много придумано звонких фразочек, чтобы лишить нас способности рассуждать. Ее ведь принято чуть стыдиться, как ущербности, как некой проказы, оттого так охотно мы с нею боремся. Очень возможно, в нас существует тайная склонность к помешательству.
Мой недолгий брак таил в себе нечто комическое. Меньше чем через год я ушла от доктора, как это, впрочем, предвидел отец. Беда этого союза была и в том, что я поминутно их сравнивала, отца и мужа. Бедняжка! Подобное сравнение было гибелью для него. К тому же я ведь была юна и худо умела себя контролировать, он быстро понял, в какой невыгодной роли выпало ему пребывать.
Нечего и говорить, что очень скоро я убедилась, что живу в бедламе. Чем большими были его претензии, тем острей оказалась и ущемленность. И она приводила его в такое состояние, что жалко было на него смотреть. Как это обычно бывает, спаситель человечества был бессилен спасти хотя бы свое лицо. Я попеременно испытывала то сострадание, то ненависть. С течением времени все прошло. Совсем недавно я его увидела на каком-то спектакле и подивилась: ни одна струнка не шевельнулась, не издала хоть легкого дребезжания! Ничегошеньки, кроме изумления, что этот одутловатый мужчина с невыразительным лицом в незапамятные времена при всей нашей тканевой несовместимости был моим мужем, что около года мы лежали в одной постели и его толстые волосатые ноги по-хозяйски касались моих.
Когда я решилась признаться отцу, что не блестяще выбрала мужа, он сказал:
—
Так во второй раз за недолгую жизнь я вернулась на Неопалимовский. Мы выпили с отцом шампанского. Он был в своем парадном костюме, цыганские очи лукаво посверкивали.
— Ну что ж, эскулапонька (так он звал меня последнее время), будем считать, что твой эксперимент состоялся. А негативный результат имеет свою позитивную ценность.
— Боюсь, что я сбилась с пути, — призналась я.
— Об этом не думай, — сказал отец, — путь возникает, когда идешь.
В дальнейшем я часто убеждалась в правоте этих слов. А в тот вечер я всласть «прогладила утюгом душу». Перед тем как разойтись по комнатам, отец обнял меня, и мы долго стояли, прижавшись друг к другу, как в тот день, когда схоронили мать.
— Эксперимент состоялся, — повторил он задумчиво.
С той поры слово «эксперимент» так и закрепилось за моей попыткой создать семью. Оно даже стало своеобразной точкой отсчета. Бывало, отец говорил: «Ну, это было до эксперимента». Или: «В то смутное время эксперимента». Или: «Это уж случилось сразу после эксперимента, в дни сумасшедшего ликования».
Он был прав. Избавившись от своего лекаря, я испытывала необыкновенный подъем. Жизнь казалась многоцветной и многообещающей. Вскоре я защитила диплом, начала работать в издательстве, и мало-помалу мое бытие начало обретать определенную стабильность. Это не значит, что отныне я была застрахована от вспышек. Моя force vitale оставалась при мне. Однако теперь я стала осмотрительней, да это и не требовало чрезмерных усилий. Кто знает, может быть, я была награждена последней любовью за то, что фактически не изведала первой. Сама не решу, что было тому виной, — обстоятельства, книжное воспитание или брачная неудача? Это не значит, что мне не приходилось ходить по самому краю обрыва. Я вспоминаю, как однажды мы встречали у нас Новый год. Народу в ту ночь собралось немного: Багров с Ольгой Павловной, ученица отца — серьезная немолодая девушка, всегда появлявшаяся одна, его ассистент со своей женой. Ждали Ганина, испросившего позволения привести с собой приятеля. («Я, как обычно, поставщик», — не преминул он сказать, получив согласие.) Они явились незадолго до боя курантов. Спутником Ганина был Бурский, — думаю, вы о нем наслышаны, — в нашей журналистике он не из последних.
Надо сказать, что эти двое были и схожи и несхожи. Оба знали юмору цену, но Ганин предпочитал усмехаться про себя, а Бурский, как вскоре обнаружилось, был фонтанирующий остроумец. Ганинские шутки были мрачноваты, они отвечали его скрытой мизантропии, а Бурский и впрямь был веселый малый. Кажется, и однолетки, но молодости в Бурском было больше, молодость была его стилем, между тем в Ганине чувствовалась ранняя зрелость. Бурский был человек блестящий, в Ганине угадывалась трудная подводная жизнь. Бурский с первых шагов завоевал репутацию репортера высшего класса, к Ганину успех пришел далеко не так быстро и не прибавил ему сияния. Однако при столь различных качествах оба были весьма привлекательны, хотя, безусловно, каждый по-своему. Пути обаяния неисповедимы.
— Ну что ж, проводим, — сказал отец, — прощай, старина!
— С богом, проказник! — напутствовал Бурский уходивший год.
— Еще один исчерпавший себя неудачник сходит со сцены, — добавил Ганин.
При этих словах Багров кивнул. Такие характеристики были в духе его умонастроения. Думаю, что эта вечная озабоченность была для Ольги Павловны знаком его избранничества. Во всяком случае, она была ей ближе отцовской усмешки. Бурский быстро подметил во Владимире Сергеиче эту черту и решил, по-видимому, что для человека преуспевающего она не может быть естественной. Должно быть, он счел, что это маска либо некоторая напыщенность (потом он признал, что ошибался). Во всяком случае, ему захотелось несколько заземлить Багрова, и, обратившись к нему по какому-то поводу, он назвал его Праксителем. Будь Багров самую малость площе, страдай он повышенным самоуважением, он бы, безусловно, обиделся. Однако Бурский ему понравился, он даже несколько оживился. На Бурского было трудно сердиться, ему было свойственно чувство меры, какая-то первородная легкость. Он не был склонен к выяснению отношений и, когда ему возражали, предпочитал уйти от спора. Но при этом нельзя было сказать, что он капитулировал, признав поражение. И здесь ощущалась все та же грация, дарованная ему богами. И ум у него был грациозный, не подберу другого слова, живой, с удовольствием переносящийся с предмета на предмет.